Пол Остер - Ночь оракула
Мы с Траузе виделись за ланчем в среду и еще два раза говорили по телефону, а больше никаких контактов вплоть до дня, когда я уничтожил синюю тетрадь, у нас не было. Мы поговорили о Джейкобе и потерянном рассказе, чем, собственно, все и ограничилось, так что я слабо себе представлял, чем он занимался в эти дни, — если не считать лежания на диване и забот о больной ноге. Только в девяносто четвертом, после выхода книги Джеймса Гиллеспи «Лабиринт снов, или Жизнь Джона Траузе», я узнал в подробностях, что он делал в сентябре между двадцать вторым и двадцать седьмым числами. Эта шестисотстраничная монография бедновата по части исторического контекста и критического анализа конкретных произведений, зато она дотошно препарирует биографические факты, и с учетом того, что автор добрых десять лет корпел над своим исследованием и, кажется, переговорил со всеми, кто знал Траузе (включая вашего покорного слугу), у меня нет оснований ставить под сомнение его хронологические изыскания.
После моего ухода в среду Джон работал до обеда: вносил исправления в свой последний роман «Странная судьба Джеральда Фукса», который, судя по всему, закончил за несколько дней до приступа флебита. Я подозревал, что он продолжает писать, хотя и не был в этом уверен. По словам Гиллеспи, Граузе начал эту вещь еще в Португалии, то есть потратил на нее больше четырех лет. Это к разговору о том, что после смерти Тины он зачехлил перо, тто он, известный романист, отказался от своего призвания и то ли почивал на лаврах, то ли просто зышел в тираж, исписался.
В среду вечером ему позвонила Элеонора и сообщила, что Джейкоб нашелся. На следующее утро он связался со своим адвокатом Фрэнсисом Бёрдом. Вообще-то адвокаты редко наносят визиты клиентам, но когда за плечами десять лет приятного сотрудничества и писатель калибра Джона Траузе, прикованный к постели, просит приехать к нему в два часа дня, так как дело не терпит отлагательства, служитель Фемиды меняет свои планы и является к назначенному часу со всеми необходимыми бумагами и документами. Для начала Джон предложил Бёрду выпить, а после того как мужчины опрокинули по стаканчику виски с содовой, они занялись делом. Предстояло переписать завещание. Предыдущее, составленное семь лет назад, Джона больше не устраивало. После смерти Тины он сделал Джейкоба своим единственным наследником, а пока парень не достигнет двадцатипятилетнего возраста, душеприказчиком был назначен Гилберт, брат Джона. В присутствии адвоката Траузе разорвал три копии старого завещания и тем самым лишил своего сына наследства. После чего продиктовал Бёрду новое завещание — в пользу младшего брата. Все наличные сбережения, акции и ценные бумаги, а также гонорары с будущих книг поступали в полное распоряжение последнего. К половине шестого все было закончено. Джон пожал руку Бёрду и поблагодарил за оперативность, и адвокат отбыл с тремя экземплярами завещания в дипломате. А Джон сел править рукопись своего нового романа. В восемь мадам Дюма подала ужин, а в половине десятого позвонила Элеонора с сообщением, что Джейкоба приняли в наркологическую клинику «Смизерс».
В пятницу Траузе должен был показаться со своей ногой в больнице Св. Винсента, но забыл заглянуть в календарь и в урочный час не явился. Из-за этого сыр-бора вокруг сына он начисто забыл про тесты, и в тот момент, когда его должен был осматривать хирург, Джон рассказывал мне по телефону о давней неприязни Джейкоба к моей жене и просил по дружбе проведать его в клинике. Согласно выкладкам Гиллеспи, в половине двенадцатого позвонил врач, чтобы выяснить, почему пациент пропустил обследование. Услышав про семейные передряги, хирург возмутился и прочел Джону целую лекцию о важности скан-теста, а заодно предупредил, что такое легкомысленное поведение может привести к непоправимым последствиям. Джон спросил, нельзя ли перенести тест на более позднее время, но ответ был отрицательный, и визит в больницу пришлось отложить до понедельника. Врач строго-настрого наказал ему принимать все лекарства и по возможности воздерживаться от ходьбы. В час дня, когда мадам Дюма заглянула в комнату, Джон лежа редактировал рукопись.
В субботу, пока я навешал Джейкоба и ругался с Чангом из-за красной тетради, Джон продолжал заниматься своим романом. Определитель номера зафиксировал три междугородних звонка: бывшей жене Элеоноре в Ист-Хэмптон, брату Гилберту, профессору-музыковеду Университета Мичигана в Энн-Арбор, и литературному агенту Элис Лазар в ее загородный дом в Беркшире. Он сказал ей, что дело быстро подвигается и, если в ближайшие дни не возникнет каких-либо помех, к концу недели готовая рукопись ляжет на ее рабочий стол.
Утром в воскресенье я позвонил Джону из «Ландольфи» и доложил о своей встрече с Джейкобом. Заодно признался, что потерял в метро машинописную копию его рассказа. Джон только посмеялся, и в этом смехе мне послышалось облегчение. Подозреваю, что Траузе дал мне свой рассказ не без умысла, а его слова о том, что это потенциальный киносценарий, были так, предлог, побочный мотив. Эта история была не только о головорезах и конспираторах от большой политики, но также о любовном треугольнике (жена сбегает от мужа с его лучшим другом), и, если мои домыслы, изложенные в синей тетради, верны, напрашивается вывод, что рассказ был мне передан в качестве комментария к моей собственной семейной ситуации — комментария опосредованного, со всеми нюансами и неоднозначными метафорами хорошего беллетриста. Тот факт, что рассказ был написан в далеком пятьдесят втором году, когда Грейс только родилась, не имел значения. Рассказ оказался провидческим. Он пролежал тридцать лет в картонной коробке… и его героиня в конце концов превратилась в женщину, которую любили мы оба, — мою безнадежно запутавшуюся Грейс.
Я сказал, что в его голосе слышалось облегчение. Мне кажется, он жалел о содеянном. В среду за ланчем он встретил известие о беременности Грейс очень эмоционально, после чего мы едва не разругались. Тогда все обошлось, и вот сейчас я думаю, что Траузе был еще более зол на меня, чем он это показал. Да, мы были друзьями, но он не мог смириться с тем, что Грейс снова досталась мне. Решение разорвать их связь принадлежало ей, а узнав о ее беременности, он понял окончательно, что вместе им уже не быть. Если мои умозаключения верны, рассказ, который он мне дал, был завуалированной, скрытой формой мести, довольно грубым проявлением собственного превосходства; он словно говорил: «Что ты, Сидни, понимаешь? Ты поживи с мое». Доказать я это не могу, но, если мои предположения неверны, как объяснить тот факт, что Джон так и не прислал свой рассказ? Он сказал, что мадам Дюма отправит мне по почте второй экземпляр, а в результате послал нечто другое, что я воспринял не только как проявление великодушия, но и как акт покаяния. Потеряв рукопись, я тем самым избавил его от ощущения неловкости, оставшегося после вспышки нескрываемой досады. Он сожалел о том, что не сумел себя сдержать, и после того как из-за моей растяпистости мы стали квиты, он решил загладить передо мной свою вину и сделал жест доброй воли, совершенно неожиданный и, в каком-то смысле, необыкновенный.
Наш телефонный разговор состоялся между 10.30 и 11.00. Мадам Дюма пришла в полдень, и через десять минут Траузе вручил ей свою банковскую карточку, с тем чтобы она зашла в отделение Ситибанка на Шеридан-сквер и перевела сорок тысяч долларов с его сберегательного счета на чековый. По свидетельству Гиллеспи, до самого вечера он корпел над романом, а сразу после ужина, поданного, как обычно, в спальню, он сполз с дивана и приковылял в кабинет, где за своим рабочим столом выписал мне чек на тридцать шесть тысяч — общую сумму моих неоплаченных медицинских счетов. К чеку он приложил следующее письмецо:
Дорогой Сид, я не забыл о своем обещании послать тебе второй экземпляр рассказа, но стоит ли? Весь смысл был в том, чтобы дать тебе возможность подзаработать, поэтому беру быка за рога и посылаю тебе чек. Сразу вношу ясность — это подарок. Никаких условий, никаких обязательств. Я знаю, что ты на мели, и прошу тебя не становиться в позу и не рвать чек. Пусть эти деньги дадут тебе возможность разогнаться. Не трать свое время на кино. Пиши книги. Это твое будущее, и я жду от тебя больших вещей.
Спасибо, что навестил моего мерзавца. Сказать, что я оценил это, — значит ничего не сказать. Я отлично понимаю, каким испытанием был для тебя этот визит.
Как насчет ужина в субботу? Пока не знаю где, из-за чертовой ноги. Любопытная деталь: этот тромб — результат моей прижимистости. За десять дней до появления боли я на сутки с небольшим слетал в Париж, чтобы сказать несколько слов на похоронах моего старого друга и переводчика Филиппа Жубера. Я купил билет в эконом-класс, и, по словам моего врача, это меня и доконало. Я сидел, весь скрючившись, с поджатыми ногами. Впредь летаю только первым классом.
