Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
— Ш-ш-ш! — сказал я. Он не произнес ни слова, но казалось, что комната полна шумом его присутствия.
— Я уж думал, что тебя не добудиться.
— Ш-ш-ш!
Я провел ладонью по его рукаву. Он был мокрым насквозь до самого плеча.
— Я тебе что-нибудь найду, — шепнул я. — Сейчас же раздевайся. — Я вылез из блошника, ощупью пробрался через комнату и отыскал белье и фуфайку Беннета. Пока было достаточно и этого. Его кожа вся была такой же ледяной, как руки. — Ложись в постель. Там теплее.
Он со вздохом лег.
— Поесть найдется?
— К сожалению, ничего нет. Только коньяк.
— Сойдет.
Я взял бутылку со стола, вернулся к кровати и лег рядом с ним. Натянул одеяло на нас обоих и отдал ему бутылку.
— Как ты сюда пробрался? Тебя кто-нибудь видел? Тебя же ищут, ты знаешь? — Я слышал, как он глотал коньяк, точно воду.
Он отнял бутылку ото рта и сунул мне в руку.
— Да. Я знаю, что меня ищут. А что я тут, не знает никто. Можешь быть уверен. — Он усмехнулся. — Сбегая с уроков, я навострился не попадаться на глаза кому не нужно. Вот по лестнице так подниматься было страшно, кошки-мышки. У тебя все в порядке?
— То есть в каком смысле?
— Мне очень не хотелось уходить тайком от тебя. Были неприятности?
— Неприятности — не то слово. У меня-то все в порядке, а у тебя нет. Какого черта ты вернулся?
— А куда мне было идти? Я об этом думал. Все время думал. Но так и не придумал, как переплыть Ла-Манш.
— Еще называется великий пловец!
— Может, выпей я две такие бутылочки, так и переплыл бы.
— Ты его нашел?
— Выпей-ка.
Я выпил. Горлышко было теплым от его губ. Он повернулся на бок и потеснее пристроился ко мне, пытаясь впитать мое тепло. Я обнял его, крепко прижал к себе и почувствовал под рукой его тонкие, хрупкие кости.
— Да, — шепнул он, — я его нашел. Сведения о нем. Про него.
— Ну?
— Наступил на мину. Скоротечное загнивание ног, как сказал бы твой Беннет. — Он долго молчал. — Во время демонстративной вылазки, черт их дери.
— Грустно.
— Я-то его почти и не знал. Он совсем дома не бывал. Ему эта жизнь нравилась. В отпуске каждый день до самого отъезда начищал сапоги. По дому он никогда ничего не делал. Только сапоги чистил. Я таких сапог больше ни у кого не видел. Надо будет написать ей.
— Они со временем напишут. Зачем тебе самому?
— Мне хочется, чтобы она знала, что я искал. Ей приятно будет.
— А последствия?
— …я на последствия!
— Надо тебя как-то отсюда отправить.
— Я вымотался.
— Если одеть тебя в форму Беннета, может быть, тебе удалось бы добраться до побережья.
— А оттуда вплавь? Алек, ты же не ребенок. Да и до побережья я нипочем не доберусь. Стоит мне рот открыть, и сразу станет ясно, что никакой я не офицер. Ну, и пристрелят меня на месте. А кроме всего, я совсем вымотался.
— Тебе надо выбраться отсюда. Разве ты не понимаешь…
— Ничего я не понимаю. Я сделал то, чего она от меня хотела. И опять сделал бы. Кому от этого плохо? Английский экспедиционный корпус остался, каким был. Ничье достоинство не пострадало. Да и ему, пожалуй, лучше там, где он теперь. Послушай, Алек, я хоть перестал протирать задницу и что-то сделал.
— Только сделал самое неудачное из всего, что мог.
Он просунул руку мне под шею, и мы замолчали. Мое тепло передавалось ему, но ладонь, прижатая к моей шее, была все еще холодной, как камень, вытащенный со дна моря.
Я решил, что он уснул. Стук наших сердец был словно хлопки крыльев, когда лебеди медленно поднимаются с озера над взбаламученной водой.
— Когда вернемся домой, то устроимся жить одни. — Его голос стал легким и дремотным.
— Ты все-таки был с девушкой? Ну, как ты мечтал?
— Времени на это еще хватит. Ты только подумай, сколько будет девушек после войны. А мужчин — раз-два и обчелся. Вот тогда мы сможем выбирать по-настоящему. Я вот часто думаю, какая это, наверное, благодать медленно тонуть в могучих объятиях вдовы лет так сорока пяти. Огромной. Не женщина, а пуховик. Мне твои костлявые хныкалки ни к чему.
— Я буду жить один.
— А я как же? Нет, как же?
— Ш-ш-ш! Даже без тебя.
— А ты не боишься, что тебе станет одиноко? Что останешься один навсегда?
— Нет. Я боюсь, только когда я с другими людьми. А ты со своей толстухой-вдовой можешь поселиться рядом. И еще лошади. Мы же их обязательно заведем. Я буду кормить твоих детей конфетами.
— Ты будешь один.
— Мммм.
— Так жить не годится.
— Наоборот. Мой дом будет всего лишь раковиной для моего тела. Я не хочу, чтобы кто-нибудь еще дышал моим воздухом вместе со мной, поднимал мою пыль.
— По-моему, это нехорошо.
— Почему, собственно? На людях я буду вести себя безупречно. А ведь только это и важно, разве нет? Над трубой я подниму тот флаг, который укажешь мне ты. Может быть, я буду писать тягучие книги. У меня пальцы чешутся взяться за перо, а в голове пусто: ни сюжетов, ни идей.
— Тогда уж лучше занимайся лошадьми.
— Наверное, ты прав.
Внезапно я уснул. Он ткнул меня локтем, и мои веки с трудом разомкнулись.
— Я еще выпью, — сказал он. — Скоро надо будет что-то сделать.
Я пошарил, нащупывая бутылку.
— Ты человек действия.
— Ты думай. А я буду действовать.
— Не говори глупостей, Джерри.
— Ты не спорь, ты думай.
Он отпил из бутылки. Слишком много отпил. Я осторожно забрал у него бутылку. По его подбородку ползла струйка коньяка. Он перехватил ее пальцем. Я заткнул бутылку пробкой. Передо мной возникло лицо Гленденнинга, и я понял: как бы мы ни думали и ни действовали, верх останется за ним. Внизу под нами послышался шорох. Нервное шарканье по полу, а затем вновь тишина. Пальцы Джерри больно сдавили мне затылок.
— Думай!
Он крепче сжал пальцы. Острые стрелы боли взлетали у меня за ушами.
— Ну, мне представляется…
— Не виляй! Никаких «если» или «но». Алек?
— Что?
— Мне страшно.
— Нет.
— Как так нет? Мне страшно. Я знаю. Просто по запаху чувствую.
— Ты перепутал нас. И говоришь обо мне.
— Что мне делать? Прятаться?
— Нет, это не поможет. Просто оттянет…
— …черный час?
— Именно.
— Ну, так?
— Есть только две возможности.
— Бежать или остаться?
— Именно.
— Ты думаешь ничем не лучше меня.
— Я же всегда это говорил.
— А, кошки-мышки!
— По-моему, тебе следует остаться. Принять последствия…
— Тарарабундей!
— Я знаю, приятного тут мало…
— Но ты бы поступил именно так.
— Наверное. Скажу честно: не знаю. Вполне возможно, что я попробовал бы избежать… уклониться. Но я считаю, что поступил бы в таком случае неправильно.
— А ты замолвишь за меня словечко?
— Конечно. Только голос у меня не очень громкий.
— Ну, а ты кричи.
— И Беннет. Я знаю, он тоже будет за тебя ходатайствовать.
— А, Беннет! Чертов Беннет.
— Почему ты так говоришь?
— Еще один великий английский герой.
— Он просто много болтает. А сердце у него хорошее.
— Это значит только, что он поплачет, когда будет тебя расстреливать.
— А я думал, он тебе нравится.
— Да и нравится. Ну, раз ты так советуешь, я остаюсь. Тут ведь где ни спрячься, либо те, либо другие, а уж взорвут меня.
Внизу кто-то вдруг засмеялся — во сне или нет, понять было невозможно.
— Тебе лучше побыстрее одеться и выбраться отсюда. Иди прямо к майору Гленденнингу. Да. Господи, вызволи нас!
— Я сделал только то, чего не мог не сделать.
— Знаю. Наверное, и со всеми всегда так.
Я вывернулся из его рук и встал. Каждое мое движение, казалось, сотрясало весь дом.
— В тазике есть вода, хоть и грязная. Тебе не мешает умыться. Я подберу, что тебе надеть. Все твои вещи насквозь мокры.
Я чиркнул спичкой и поглядел на него. Он мне улыбнулся. Его глаза ослепительно блеснули. Я зажег лампу, и комната превратилась в зеленую пещеру. Холод был лютый.
— Для чего мне умываться?
— Как хочешь. Но я всегда умываюсь, когда мне предстоит важный разговор.
Джерри перегнулся через край кровати и сплюнул на пол.
— Коньяку.
— С тебя хватит.
— А я говорю — нет.
Бутылка стояла на полу у кровати. Он схватил ее, торопливо вытащил пробку и швырнул в угол. Барабанил дождь, а может быть, где-то били пушки. Он откинулся на кровати и принялся лить коньяк себе в рот. Лицо у него было, как мел, и только чернели круги под запавшими глазами. Страх вынуждал его глотать, глотать, а я мог только стоять и смотреть. Наконец он, сильно размахнувшись, швырнул бутылку в угол вслед за пробкой. Она разбилась о стену с оглушительным звоном. А он разом провалился в сон. Внизу послышались голоса и шаги. Я все еще не мог шевельнуться. Шаги на лестнице. Дверь отворилась, и почтительный голос О’Кифа у меня за спиной:
