Николай Климонович - Цветы дальних мест
Со мною так бывало в детстве. Неизменно я оказывался пораженным двумя отменно безвкусными гобеленами. На одном мальчик с длинной хворостиной мирно пас гусей в виду неизвестной мне постройки, на другом олени чутко вздымали рогатые головы, выйдя на опушку не менее неведомого леса. Колдовство в этих случаях обеспечивалось уж никак не мастерством или вкусом художника. Сюжеты были банальны. Изображения примитивны. Фактура груба, и естественно ограничен выбор цвета и тона. Лес и дом очертаниями были неправомерно схожи, гуси и олень принимали диковинные позы, но босоногому пастушонку, вдруг на удивление явственно для меня, становилось холодно в одной домотканой рубашонке босиком ранним утром на холодной и влажной траве.
Глава 13
Конечно, можно только догадываться, о чем думал наш герой, распростертый шагах в двадцати от кошары. Тело распластал, чешуя поблескивала в слабых желтоватых отсветах рахитичного костерка. Глубокая ночь. Россыпь звезд над кремнистой пустыней. Ухмыляющаяся в просветах облаков луна над неуклюжей серой построечкой. Тогда Он очнулся.
Тогда Он очнулся, расслышал и не сразу понял: сомкнулись ли в сухой тишине цимбалы цикад, трава ли выжженная оживала под тяжелым ветром? У облитого далекого холма тонко пропел суслик — тонко, жалобно, словно в последний раз. Проползла черепаха, невидимая в ночи, проползла совсем рядом, и песок шуршал под ее зазубренным сточенным панцирем, и можно было догадаться — уже по тому, насколько панцирь был сношен, и по тому, как постанывал под ней песок, — можно было догадаться, что ей не спится этой ночью, что этим летучим душным последним летом она умрет.
Двое сидели спинами к Нему, двое загораживали от Него костер, и это было кстати, потому что Он не хотел огня. Огненный рубец горел в паху, и горела обугленная спина, и даже лунный холодный прямой свет пугал Его, и Он слушал, о чем они говорили.
— Что, легли они уже? — спросил один. — Слышь? Укладываются.
— Ничего не слышу, — сказал первый, — ветер такой. Держи.
— Будь здоров.
— Тебя — туда же.
— Ты это, не клади пока костей больше, — попросил второй, — хоть и ветер, а все одно воняет.
— Ты пересядь.
— Да и вообще — плюнь ты на это дело. — И второй чуть отодвинулся от огня. — Сколько съедим — хорошо. Остальное закопаем. Угольками присыплем, ни одна собака не учует.
— А Людка? — спросил первый.
— Да это она сгоряча. А спросит — скажем, сожгли.
— На ломай, я держу.
— Ты это, доливай себе остаток, а если мало — вторую откупорь. — Хватит пока. Вторую подождем откубривать. А то эти придут — им еще наливать придется…
— Пацан-то с полстакана косеет. Совсем пить нельзя.
— А я б и не наливал. На фиг ему?
— А геолог ничего пьет, бугай такой.
— Только заикается. Как заведет — ме-ме-ме.
— Интеллигент.
— А знаешь… — Первый наклонился и сказал тише: — Он под Людку копает. Сама мне сегодня сказала. На ее место метит…
— Да непохоже, телок он.
— Точняк, тебе говорю. Не смотри, что мекает. Да только мне все равно, я больше с ней сюда не поеду. Когда в экспедицию пришел, думал, весело будет. И охота, и рыбалка. И девки тоже. А здесь только с фарой за зайцами гоняться, пропади они пропадом. Худые ведь, старые…
— Кто?
— Да зайцы. Скучно, вот что.
— Ты молодой, — вздохнул второй, — тебе что. Жены нет, детей нет.
— Ха, была б жена — я б радовался.
— Не скажи.
— А то я не знаю. Мне через неделю любая баба надоедает.
— Бабы разные. От одной только бежать, от чумы, к другой прилепишься… Мужику без жены плохо.
— А где ее найдешь-то? — Первый пошебаршил в углях, вкось метнулся искряной сноп, посыпался широко по сухой земле — и хоть в другую сторону, но опаленной спине стало зябко. — Теперь жену не найдешь. У меня сколько раз было — смотришь, вроде порядочная. Потом походишь с ней и думаешь: да она небось со всей Москвой, а ты — жениться на ней? Нашла дурака.
— Бабу держать надо, — возразил второй.
— Их удержишь!
— С настоящим мужиком баба держится.
— А! У нас вот с Витьком кореш женился. Так ее любил, просто кирной ходил от нее всю дорогу. А она на свадьбе как была в белом платье, так в ванной с каким-то своим бывшим и заперлась. Тот вроде как с ее подругой пришел, а оказалось — с ней гулял… — Первый помолчал. — Вот скажи, ты когда женился — долго с ней ходил?
— Было.
— В кино приглашал. Цветочки там дарил. Она небось целовать-то себя не давала до свадьбы-то…
— Соблюдала.
— Во, видишь. А я нарочно как познакомлюсь, так в первый Же день под юбку лезу. И что, случая не было, чтоб не дала. Ну, не в первый день, так во второй верняк.
— Таких выбираешь.
— Конечно, есть такие страшные, что на них никто и не полезет. Те, может, и да, порядочные. А если какая посмаз-ливей…
— Просто не нашел ты еще, вот что. А что все одинаковые, это ты зря. Все разные, бабы тоже.
— Ну, тебе, может, с женой и повезло. А только жизнь сейчас другая, быстрая. А что они все разные, это они сами любят сказать. Мол, я не такая, а ты меня как такую… Сегодня, может, и не такая, а завтра уж — такая же. Все они такие.
— А ты как хотел? Баба, если мужик рядом, рано или поздно все одно даст. То нас так природа устроила, против природы не попрешь. В армии однажды послали нас, человек двенадцать, пожар тушить в лесу. В деревню приезжаем затемно, мужики все еще с утра на пожаре. Так что, не было среди нас ни одного, кого бы на ночь в избу не зазвали. И не только холостячки были, мужние тоже…
— Помогли мужичкам, в общем. Во я и говорю.
— А чего ты вокаешь. Всякое бывает. Да только посреди этого у каждого и другое должно быть.
— Это ты уж про любовь, а?
— Как хошь назови. Это, может, один раз бывает. Здесь верить себе надо.
— Как в кино говорят — верь сердцу, Дуня.
— Да хоть хрену.
— Ну, ему я всякий раз доверяю. Больше некому.
— Ты молодой, жениться — хочешь не хочешь — женишься. Так ты хоть в тело-то свое верь, выбери, чтоб тепло было. Это уже немало, чтоб тепло да ладно хоть ночью. А с сердцем — это не у всех выходит, верно. Из жалости — да, но это другое. Эти-то спят уже?
— Свет потушили.
— Тогда открывай, плесни мне чуток. А я тебе расскажу. На эту тему…
— Как хрену доверять?
— Вроде того. Тебе сколько сейчас?
— Двадцать четыре.
— Мне тогда столько же было, год был что-нибудь пятьдесят четвертый. На междугородных работал… Фу, на, тоже выпей, а то слушать скучно будет… Отправили с грузом в Литву, в глубинку, городок на карте не найдешь. Предупреждали, чтоб осторожней был, но напарника не дали, с людьми туго было, вдвоем только на срочные грузы ставили… Зима была. Не самая зима, конец, начало марта.
Добрался хорошо. Через Минск до Вильнюса, потом на Каунас, а там по разбитой дороге — колдобины, снег не убран — до Кедайняй, так назывался городишко. На дороге пару раз помогал, сам застрял, вытащил меня литовец, здоровый, белесый, ресницы белые, улыбался, хоть и по-русски слабо. Свой, шофер.
Базу сразу нашел. Разгрузился, порядок их мне поначалу понравился. Ладно, думаю, хорошие здесь люди, зря меня в Москве в мандраж вводили. Но все ж решил не задерживаться: гостиницы не было, комнаты для приезжающих только, бабы с детишками, не постираться, не помыться… А груз я у них тоже должен был взять, чтоб порожняком не идти до Вильнюса. А там уж от нашей конторы филиал, всесоюзная была контора… Как разгрузился, думаю, так и погружусь. Не вышло. Груз, говорят, не прибыл, будет ли завтра — не знают, обычная пошла наша бодяга. Наверное, то, что привез, им нужно было, а мне отгружать — без надобности. Ладно, говорю, машину в гараж загоню, в ней переночую, мне еще и шланг на баке надо заменить. Что ты! Руками замахали, в гараже, говорят, постороннему не положено, начальство не дозволяет, так что машину ставь, а сам вали. И начальства нет, конец дня.
Гады вы, думаю. Что ж я на улицу-то пойду. Лучше уж в машине на дороге ночевать. Научились, думаю, наука нехитрая, бюрократия-то.
И вот еду по улице тихим ходом, а морозец держится, и некуда податься. Зло взяло. Не по-людски все-таки: человек отмахал тыщу верст, а его не обогреть, заночевать не дать. Тут еще рассказы разные в голове всплыли. Будь под Курском, в любой дом постучался бы. А там, глядишь, на вдовушку попадешь, совсем ладно. А тут, на базе на ихней, бухгалтерша. Грудастая, сама белая, выкормленная. По привычке, да если намерзся да голоден, завсегда ля-ля разводишь с приемщицами и кладовщицами. Нормально это, бабы понимают. Какая замужняя, посмеется с тобой, какая нет — глядишь, вечерком встретиться намекнет…
А эта молчок. Рожа строгая, глаз опущен, то ль не слышит, то ль не понимает. Ну и бог с тобой, я негордый. Вдруг входит кто-то из ихних. Тогда она поворачивается наконец и хоть с акцентом, но очень понятно говорит: если, мол, и дальше так будет, мы, мол, не позволим, чтоб так себя вели. И ведь специальную минуточку выждала, подлюга, покраснела аж, вздыбилась… Вот еду по улице и думаю: баб ихних не трожь, запросто здесь ни к кому не постучишься.
