Сири Хустведт - Печали американца
Это признание показалось мне долгожданным лучом солнца, пробившимся сквозь зимнюю стужу, и когда я прощался с племянницей, то чувствовал, как мои щеки заливает теплая волна.
Наконец наступила ночь, когда мы с Ингой смогли откровенно поговорить о том, что она все это время скрывала. Ей трудно было выложить все напрямую, без обиняков, она долго ходила вокруг да около, а я терпеливо ждал.
— Помнишь в «Синеве» эпизод, когда Лили просыпается и не узнает Аркадия?
— Конечно. Я, кстати, пересматривал фильм пару недель назад.
— Жуткая сцена, да? На человека смотрят и не видят. Он снова становится никем, посторонним. А потом возникают эти портреты, которые она нарисовала, его портреты. Аркадий находит их в своей комнате после того, как перевернул вверх дном весь город, пытаясь разыскать ее. И когда он выносит эти портреты за дом и бросает их в огонь, это выглядит как самосожжение. Тогда-то мы и понимаем, что он сломался, что это конец.
Я кивнул.
— Это все как-то связано с фильмом?
— Да. Знаешь, где я была сегодня? У Эдди Блай.
— У Эдди? Той, что играла в «Синеве»?
— Да.
Инга отвернулась и посмотрела в окно, словно пытаясь разглядеть Эдди Блай на противоположной стороне улицы.
— Когда снимался этот фильм, между нами, между мной и Максом, что-то произошло. Нет, вру, все началось раньше. Это случилось после смерти Сэди. Макс оказался совершенно не готов к тому, что смерть матери может быть таким ударом. Тогда начались эти чудовищные приступы паники. Слава богу, он начал принимать лекарства. И знаешь, он раньше смотрел на меня очень по-особому. Я имею в виду, до этого смотрел, много лет подряд, глаза были такие живые, прямо сияли, а тут вдруг погасли.
Инга прикусила губу.
— Ну, в общем, однажды ночью мы почему-то повздорили, я сейчас даже не вспомню, по какому поводу, и он вдруг взглянул на меня и сказал: «Может, нам попробовать пожить отдельно?»
Я поднял на нее глаза:
— Но ведь он от тебя не ушел.
— Нет, конечно. Просто когда он это произнес, мне показалось, что из меня вынимают внутренности. Странно, да? Не я первая, не я последняя, но тогда, в тот момент, я поняла, насколько мы по-разному все чувствуем. В моем понимании брак — величина абсолютная. Так было и будет. Но Макс до меня уже был дважды женат…
— Но это же было несерьезно.
— Я знаю. Просто от его слов мне вдруг стало так страшно больно… — Она прижала обе ладони к груди. — Но даже тогда я каким-то краем сознания понимала: «Господи, до чего же банально!»
Последние слова она произнесла очень сухо, с насмешливым холодком. Ничего подобного я от нее прежде не слышал.
— Действительно, с кем не бывает! Стареющий муж понимает, что жизнь проходит и что ему поднадоела жена, про которую он давно все знает…
Ее голос сорвался.
— Я сказала ему, что не хочу ничего пробовать, что в семейной жизни не всегда все гладко и все еще переменится, но я всегда буду его любить и люблю его безумно. Он был так добр ко мне. Он вообще был очень добрым человеком, но мне нужна была не доброта. Когда началась работа над фильмом, я его вообще не видела. Он все время пропадал на съемочной площадке, по ночам они просматривали то, что сняли за день, так что он возвращался домой, когда я уже спала. Он был счастлив. Весь на нервах, правда, но все равно он был очень счастлив. Ему страшно нравилось то, что они делают.
Инга глубоко вздохнула.
— Понимаешь, Эрик, в том, что у нас все не ладилось, была виновата я. Я одна.
Губы ее тряслись.
— Мне сейчас понятно, что я тогда просто помешалась. Со мной просто сладу не было. Я едва закончила писать книгу, она очень трудно шла, через страшные муки, но я знала, что получилось здорово и неожиданно. Но я также знала — или думала, что знаю, — что ее либо будут поливать все кому не лень, либо просто не заметят, а это куда страшнее. И этого я вынести не могла. Целыми днями стонала, рыдала, жаловалась на свою горькую долю, что вот я такая умная и замечательная, а меня никто не понимает, не ценит и никому я не нужна. Загодя ела себя поедом и терзалась страхами. И совсем извела Макса.
— Но ведь книгу очень хорошо приняли!
— Не мне тебя учить, что корень зла не в «здесь» и не в «сейчас». Кто у нас в семье психоаналитик?
Я улыбнулся.
— И еще… К тому времени, что бы Макс ни сказал публично, каждое слово, буквально, любая мелочь, скажем, «сегодня на завтрак я ел яичницу», воспринимались как Нагорная проповедь.
— Но его тоже поливали достаточно. И до и после.
— Я знаю. И не ищу себе оправданий. Я только потом разглядела и свою дурь, и свои закидоны, и свое тщеславие, и свою слепоту. Самое смешное, что книга-то была об умении видеть, о способности воспринимать мир, о том, что, по словам Канта, хоть нам и не дано познать «вещь в себе», но это не отрицает существование внешнего мира. Просто все мы слепы и зависимы от неких заданных представлений, от того, что именно заранее ожидаем увидеть. И так происходит все время. Наши ощущения — это не ощущения внешнего мира, а ожидание внешнего мира. Это не то, что мы по-настоящему чувствуем, а то, чего мы ждем. И ожидание может быть чрезвычайно сложным. Про мои ожидания мне вообще говорить совестно. Меня ведь никогда не принимали настолько всерьез, насколько мне хотелось бы. И я искренне жалела, что не родилась мужчиной. Или уродиной.
— Да все ты выдумываешь!
— Не выдумываю. Ну почти не выдумываю. Я буквально на стенку лезла из-за предвзятости всего мира. Мое осознание себя как глубокой, серьезной человеческой емкости и то, как, мне казалось, меня воспринимают, совершенно не совпадало одно с другим.
— Вот ты сама говоришь, «казалось». «Казалось» — ключевое слово.
Инга потемнела лицом.
— Я все понимаю. Но, Эрик, ты тоже пойми, что и до и после смерти Макса существовали люди, которые без него меня просто не узнавали. Я тут их принимала, угощала, беседовала с ними, это все люди, которых я хорошо знала, пусть не самые близкие друзья, но мы были знакомы! Тем не менее меня они воспринимали исключительно в контексте Макса. Его вины в этом не было. Он казнился, страшно за меня переживал, а я, конечно, очень мучилась из-за уязвленного самолюбия. Когда я впервые посмотрела «Синеву», мне показалось, что эпизод с забвением — это про меня, только с точностью до наоборот, потому что там женщина не узнает мужчину.
— Ты тоже многих забываешь, Инга. Я столько раз видел, как люди идут к тебе, а ты их не узнаешь, не вспоминаешь.
Она меня не слушала.
— Сейчас я понимаю, что речь в той сцене шла не обо мне.
— А о ком?
— Об Эдди.
Я почувствовал, как у меня защемило сердце.
— Что ты такое говоришь?
— Он влюбился в нее, Эрик. Именно он захотел, чтобы ее взяли на эту роль. Она же была никому не известной актрисой с парочкой полулюбительских малобюджетных фильмов за плечами, и все. А он настаивал и добился своего. Наверное, просто увидел ее и пропал. Она же была очень молоденькая, очень хорошенькая и совершенно безбашенная. Я помню, как она отплясывала тут у нас на банкете в честь окончания съемок. Я тогда еще подумала, что в ней есть что-то от дикой зверушки, но не жестокость, а скорее неуправляемость и безрассудство. Ты понимаешь, о чем я? Это ведь очень притягивает мужчин, им нравятся такие женщины.
— Не знаю.
— Еще как знаешь. На одной из таких ты сам был женат.
Я предпочел пропустить это замечание мимо ушей:
— Так, значит, между ними что-то было?
На лице Инги застыла напряженная гримаса, глаза стали холодными.
— У них был роман.
— Ты знала?
— Догадывалась. Я впервые в жизни чувствовала в нем эту тягу к другой, причем сильную, и очень ревновала.
— Но что бы там у них ни было, он же возвращался к тебе.
Я произнес эти слова вполголоса, но лица моей сестры, когда она их услышала, я не забуду никогда. Она улыбалась — зловещей, бездушной, натянутой улыбкой. Выбившаяся прядь волос упала ей на левую бровь, и она отбросила ее назад.
— Я, Эрик, тоже все время думала, что даже если что-то там и было, то все это ерунда, потому что он ко мне вернулся.
Она соединила ладони, словно хотела сравнить длину пальцев на правой руке и на левой.
— А сегодня узнала, что это она его выгнала. Он безумно хотел с ней остаться, а она его бросила, сама с ним порвала. Вот и получается, что Максу, кроме меня, идти было некуда. Мне он достался по нежеланию противной стороны.
Она по-прежнему улыбалась, и смотреть на эту вымученную гримасу было невозможно.
— Инга, послушай, — начал я, — только не надо ничего додумывать. В жизни все совершенно по-другому. Даже если бы Макс ушел к ней, сколько бы у них все это длилось? Да он бы через неделю вернулся назад, к тебе на поклон.
— У Эдди остались его письма, и она собирается их продать.
Я схватился за голову.
