Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы
Но как бы то ни было, все произошло именно так. И если я говорю «мука», я забегаю вперед. Потому что мука пришла потом, когда мы поняли, к чему приблизился Годой той ночью на вокзале. Поначалу мы были просто раздосадованы: как он, жирный, тупой, за сорок ему небось перевалило, как это он первым сумел вмешаться в то, что нас, именно нас ожидало на дороге, которую мы проделывали по четыре раза на дню.
Итак, субъект с чемоданами, только что прибывший из коммерческого вояжа с юга. А тут дождь; возможно, он был без плаща, а может, боялся, что усы намокнут или очки запотеют. Во всяком случае, он не двинулся дальше, не спустился сразу же с лестницы, чтобы отыскать такси. Недовольно ворча, он остановился под большой аркой у выхода, освещенный падавшим с крыши перрона электрическим светом. И она — то ли решила укрыться сама, то ли укрыть козла, безотчетная ненависть к которому к тому времени уже угасла, но так или иначе и она не рискнула выйти на неуютную улицу, хоть там, несомненно, люди становились сговорчивее. Она стояла наверху, в полосе света, у выхода, разглядывая тех, кто проходил мимо нее, нутром чуя поживу и почти никогда не ошибаясь в выборе.
Вот что узнали мы, Тито и я, здесь, в Санта-Марии. «Я ждал в надежде, что пройдет дождь или рассеется народ, охотившийся за такси, когда ко мне подошла женщина, волоча за собой козленка, и спросила, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Она мне говорит, а я чувствую с самого начала, что это выдумки, будто она едет неизвестно откуда и тетка или золовка должна была встретить ее на вокзале, а она тут с пяти вечера без копейки денег на такси, чтобы добраться с козлом по незнакомому адресу на другой конец города, разумеется, все для того, чтобы поездка оказалась достаточно дорогой и я бы не отделался мелочью. Я задаю ей несколько вопросов, она вразумительно отвечает, все уже зазубрила. Едет из Коронель-Гида, к примеру, а тетя или двоюродная сестра живет где-то в Вилья-Ортусар. Сует мне грязную бумажонку с адресом. Я ей говорю, чтобы она не волновалась, наняла бы извозчика, потому что никакой шофер такси не захочет, чтобы козел пачкал ему сиденье, а когда она приедет, семья заплатит. Но и на это был ответ. А вдруг тетя ушла на танцы или на похороны, ее нет дома или она дома, но у нее нет денег заплатить за извозчика. Все то время, что мы объясняемся, она тихонько хнычет: еще бы, потеряться в большом городе, да к тому же дождливой ночью, и с козлом, вернее, с козленком, которого везет в уплату за гостеприимство, потому что какому-то типу, хахалю золовки или сестры, очень нравится жареная козлятина. А я твержу себе: это лицо мне знакомо. Я не оправдываюсь, я последний болван, что стал проверять. Я на это пошел отчасти потому, что мне повезло на юге и я привез кучу заказов; и потом у меня засела мысль, что она не в первый раз попадается мне на глаза. Вдруг все это мне надоедает и делается стыдно тех, что остановились поодаль и пялятся на нас, прислушиваясь с безразличным видом. Я ее спрашиваю, не виделись ли мы раньше, не жила ли она в Санта-Марии, ведь именно здесь я за ней когда-то приударял. Говорит, нет, и даже не знает, где это Санта-Мария. Тогда внезапно я говорю ей: идем. Она слегка напугана, но идет за мной. Все глазеют, я с чемоданами, вниз по лестнице, прямо на дождь, который и не думает переставать, а она, немного отстав, с козлом, то ли он съехал по лестнице, то ли слетел кувырком, а может, она его снесла вниз. Я не оборачивался. Я отвожу ее туда, где все клячи пьют воду, и договариваюсь о цене с извозчиком, уже тогда кляня себя, понимая, что я неисправим, но не в силах остановиться. Ей это пришлось совсем не по вкусу, и она тронула меня за руку, боясь, что я отдам деньги извозчику. Но я дал их ей, дал столько, что на них можно было отвезти стадо козлов в Вилья-Ортусар или куда бы там ни было, туда и обратно, и, возможно, постарался получше устроить ее, со свертками и скотиной. И даже, кажется, что-то сказал ей на прощание вроде того, что все мы должны друг другу помогать, сегодня я тебе, завтра ты мне. Что-то в этом роде, а сам — промок до нитки и поношу себя на чем свет стоит; тут возница взмахнул кнутом, и они рысцой двинулись по улице Орнос, чтобы потом развернуться, так как ехали против движения.
Я пересек улицу, пошел в ресторан и за едой забыл о происшедшем. Было около десяти, когда я вышел; чудом мне попалось свободное такси, и я дал адрес гостиницы. И вдруг я сообразил, кто была эта женщина. Погодите. Я сообразил, изумляясь тому, как мне это раньше в голову не пришло, и тут же делаю то, что сделала и она. Я говорю шоферу, чтобы он вернулся на площадь Конституции, что я забыл кое-что; и вот мы едем по Коррео. Я прохожу через ту дверь, которая выходит не на площадь, снова пересекаю весь вокзал, с чемоданами в руках, в ботинках, разбухших от воды, и застаю ее в наилучшем виде на том же самом месте, — и свертки на полу, кто знает, что в них набито, и козел на веревке, а она рассказывает байки какому-то священнику, который делает вид, что не слушает. Я замер, глядя, как, к счастью, стихает дождь; она некоторое время меня не замечала, пока священник не поднял руку, то ли прощаясь, то ли отстраняя ее, а может, для благословения, и не ушел. И тогда мы остались одни, прислушиваться к лязгу маневрирующего поезда, к последним каплям дождя, падавшим с крыши перрона. Я широко улыбаюсь и стараюсь встретиться с ней взглядом, она меня увидела, и я понял, что она не знает, что делать — плакать или браниться. Я-то не очень и собирался говорить ей о деньгах, которые она сумела вытянуть, меня больше интересовала Санта-Мария и времена нашего знакомства. Сам не знаю, что на меня нашло, когда она, вся сжавшись, принялась собирать свои свертки, то ли набитые грязной одеждой, то ли надутые воздухом, а потом легко потянула за веревку козла, который стоял совсем смирно, как будто спал. Она подхватила его на руки, и я дал ей уйти, так ничего и не сказав, я видел, как она спускается по лестнице и удаляется шаг за шагом по площади, начав отсюда свой путь к дому сестры или бабушки, в Вилья-Ортусар, на этот раз пешком. Итак, это была некая Рита, выросшая в семье Малабии, она была служанкой, кажется, у сумасшедшей Бергнер, вдовы Малабии-старшего. Когда она стала взрослой девицей и ей наскучило быть служанкой, она начала путаться с Маркосом Бергнером, гоняя взад и вперед в его пестром гоночном автомобильчике, от домика Маркоса на берегу до отеля „Пласа“ или до какой-нибудь бильярдной, откуда Маркоса еще не выкинули. Ну, а потом, когда с него, как всегда, хватило двух или трех месяцев, она стала путаться со всяким, кто мог потратить на нее несколько песо. Не для того, чтобы заплатить ей, это случалось редко, а только чтобы оплатить выпивку, бифштекс и пойти с ней куда-нибудь, где бы она могла напиться и, главное, потанцевать. Та самая Рита, вы должны ее помнить».
Я вспомнил, и Тито тоже, хотя у него, естественно, было гораздо меньше оснований для этого. Она выросла у моих родителей и возилась со мной два или три года. Потом мой брат Федерико женился на сестре Маркоса, и после того, как они возвратились из свадебного путешествия, она стала вроде горничной у Хулиты, моей невестки. Я говорю «чем-то вроде», потому что Хулита была сумасшедшей еще до того, как сошла с ума, до того, как умер мой брат. Она никогда никого не узнавала, ни с кем не поддерживала определенных отношений. Так что Рита была для нее — последовательно, в строго определенном порядке — служанкой, задушевной подругой, дочерью, собакой, шпионкой, сестрой. И еще соперницей, другой женщиной, к которой она ревновала. А ревновала Хулита даже к лошади Федерико — хотя она и кобылой-то не была — и любила это свое ревнивое страдание, искала его, где только можно; ей позарез нужно было ощущать, остро переживать все компоненты того чувства, которое в целом именовалось любовью к Федерико, моему брату.
Но Федерико, как вы знаете, очень скоро умер. И тогда она, Рита, оставаясь горничной и всем прочим для Хулиты, превратилась в значительной мере и в нашу служанку: моих родителей и мою, в нашем доме. Хулита же продолжала жить вплоть до своего помешательства в том крыле дома, где они жили с Федерико, по другую сторону сада. Эта девушка, Рита, по нескольку раз в день проходила через сад и поднималась по лестнице к Хулите, чтобы прибрать. По крайней мере, в начале ее вдовства; позже она к ней входила, только когда та открывала ей дверь. Иногда Хулита спускалась, чтобы обругать ее, не просто обругать, а обдать целым потоком грязи, жестокости и злобы, всего того, что женщина способна излить на другую женщину, а потом выгоняла ее. Я рассказываю о времени со смерти Федерико до того, как сумасбродство Хулиты превратилось в сумасшествие.
В ту далекую, а потому требующую снисхождения пору, когда события еще только разворачивались, четыре или пять лет тому назад, Рита была смуглой восемнадцатилетней девушкой с примесью индейской крови. Она смеялась целый день и не обращала на меня ровно никакого внимания. Мне было шестнадцать, я был невинен; тогда только что открыли публичный дом на берегу, и в воздухе Санта-Марии пахло соблазном. Все это, я знаю, неважно и никак не связано с козлом, и все же я рассказываю, потому что этим объясняется, почему я, несколько таясь от Тито, придал такое значение рассказу Годоя, коммивояжера, о его встрече с Ритой на площади Конституции.
