Александр Петров - Сестра Ноя
— Это что, на этом драндулете? – показал он пальцем на «волгу». – Да мой «мерседес» от него, как гончая от хромого пса, в два прыжка ускачет. Что‑то после развала Союза вас не очень‑то хорошо обеспечивают.
— Ошибаешься. Во–первых, «мерседес» не он, а она – эта марка названа в честь дочери одного из основателей фирмы. Во–вторых, наша «волжанка» для того и предназначена, чтобы за иномарками гоняться. А в–третьих, догонит тебя не автомашина, а скорей всего пуля снайпера или крошечный заряд пластида. Ты, кстати, давно проверял днище своей «немецкой девчушки»? Может, там уже установлен заряд размером со спичечный коробок? – Фрезер присел и пытался заглянуть под капот своего внедорожника. – Ладно, после проверишь, а сейчас пошел вон отсюда. Надеюсь, ты меня услышал.
Фрезер встал с колен, сел в автомобиль и спешно покинул территорию.
— Макарыч, ты меня понял? Насчет Фрезера и его шайки… Чуть что, малейший шаг в сторону криминала – даю тебе полный карт–бланш. Сотри его в порошок.
— Это без проблем. Сделаю, – кивнул ничем не примечательный человек в сером костюме.
— Ну вот и всё, – сказал Виктор. – Прости, Арсений, и прощай. И ни о чем не волнуйся. Все будет хорошо. Как надо.
— Прощай, – отозвался я и поднялся со скамьи. Мне очень хотелось спать.
Впрочем, отоспаться мне так и не дали. Стоило рухнуть в постель и закрыть глаза, как по ощущениям через минуту, а по циферблату будильника – спустя два часа, позвонила Маша и попросила съездить с ними в аэропорт: «а то и попрощаться по–человечески нам с тобой не дали!».
По дороге в аэропорт мы разговаривали полушепотом, Виктор давал наставления заместителю, мы с Машей перекидывались ничего не значащими фразами. Макарыч слушал, кивал, крутил головой и успокаивал нас: ничего, мы успеваем. А машина стремительно летела по гладкому шоссе меж полей и перелесков, а сизые облака и яркое солнце сопровождали нас по синему небу. В здании аэропорта нас встретила толпа людей, отлетающих, провожающих, обслуживающих, проверяющих. Пахло керосином, кожей, копченой колбасой и потом; стоял протяжный гул, отовсюду доносились обрывки разговоров, непрестанно что‑то передавали по громкой связи, туда–сюда сновали носильщики и люди с сумками–чемоданами. Следом за нами в очереди на таможню стояла в обнимку молодая парочка, они горячо перешептывались, девушка иногда жалобно всхлипывала, у меня на душе возникло смятение, смешанное со страхом и ноющей печалью.
Наконец, мы оказались почти у самого окошка с суровым таможенником за стеклом. Настала пора прощаться.
— Ну, Арсений, надеюсь ты скоро к нам прилетишь. Как только устроимся, вышлем тебе вызов с билетами. Так что прощаемся ненадолго. – Виктор обнял меня, пожал руку и повернулся к заместителю.
— Счастливого пути, Маша, – только и сказал я на прощанье, с трудом выдавив улыбку.
— Прости, Арсюша, если что, – сказал Маша, грустно улыбаясь, – приезжай к нам побыстрей. Хорошо?
— Конечно, конечно, – закивал я головой. – И ты меня прости…
…И вдруг спертый воздух наполнился звуками с детства знакомой песни. Мы узнали «Ave Maria» Робертино Лоретти – и переглянулись! Сразу будто посвежело, из глубины памяти поднялись воспоминания детства… И тут Маша вскрикнула и бросилась мне на шею, крепко обняла и заплакала. Её лицо исказила гримаса боли, проступило то выражение беспомощности, которое мне уже довелось видеть в детстве – я тогда признался ей, что мы в любой день можем переехать в другой город. Как и тогда, совсем девчонкой, она разрыдалась и со всхлипами, размазывая слезы по искаженному болью лицу, запричитала.
Мне показалось, будто нас подняло высоко в небо, в самую гущу грозовой тучи. Вокруг воздух содрогался от грома, метались молнии, нас накрыло водопадом, град исколол кожу и одежду до трещин – и сквозь грозовое безумие высоким чистым голосом итальянский мальчик признавался в любви Божией Матери, а меня наполнял острой болью плач испуганной девочки, которая вцепилась в меня в поисках защиты и утешения.
— Арсюшенька, миленький, как же так! Ты понимаешь, мы же с тобой больше никогда, никогда не увидимся! Понимаешь – никогда! Я же умру без тебя! Я умру!.. Без тебя!..
— Ну, что ты, Машутка, не надо, не плачь, – шептал я обескураженный этим внезапным приступом страха. – Может всё еще обойдется. Нет, нет, ты что!.. Мы с тобой никогда не расстанемся. Мы с тобой всегда будем вместе.
— Я умру, я умру без тебя, – повторяла она, как безумная.
И эта обида на лице, и эта беспомощность, и побелевшие пальцы, вцепившиеся в меня, и ручейки слёз по щекам, и огромные влажные глаза на красном лице – сколько же там было бездонного горя, острой боли… Что я мог сказать в утешение? Только одно…
— Маша, мы ничего не можем. Мы же такие немощные. Что у нас есть? Только молитва! Давай молить Пресвятую Деву Марию, чтобы она нас никогда не разлучила.
— О–о-о, Арсюша, я обещаю молиться!.. – Девочка с такой надеждой ухватилась за мои слова, как утопающий за проплывающее мимо бревно. – Я так буду молиться, как!.. Пусть я сгорю в этой молитве как свеча! – Она подняла на меня огромные глаза и громким шепотом умоляюще произнесла: – Только не бросай меня…
Песня стихла также внезапно. Я оглянулся, люди по–прежнему обменивались дежурными прощальными фразами, по громкой связи диктор неясного пола гнусавил о прибытии рейса. Виктор по–прежнему давал наставления коллеге. А Маша спокойно стряхивала пылинки с моего лацкана, ласково и грустно глядела на меня, словно запоминая каждую мелочь и тихонько говорила:
— Как только устроюсь, все разузнаю, я тебя туда вытащу, ты прилетишь, я тебя встречу, покажу город, съездим на океан, потом…
— Ну всё, друзья, – сказал Виктор, – нам пора. – Протянул документы в окошко таможенника, Маша взмахнула рукой и тоже отвернулась.
Мы с Макарычем стали продвигаться к выходу. А я все никак не мог понять, что же это было. И было ли вообще…
Ещё одна бабушка
Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете;
стучите, и отворят вам;
ибо всякий просящий получает,
и ищущий находит, и стучащему отворят
(Евангелие от Матфея, 7; 7–8)
— Что, брат Арсений, тебя можно поздравить с повышением! – воскликнул Юра с порога. – Говорят, ты теперь на заводе главный.
— Пока не знаю, – пожал я плечами. – Скорей всего, пока всё останется по–прежнему. Посмотрим.
— Ладно, собирайся!
— Куда?
— Ты что забыл, нас Борис в гости пригласил. Там бабушка помирает, проститься хочет.
— Кстати, что за бабушка? – почесал я затылок. – Помнится, она приходится ему какой‑то дальней родственницей?
— Одевайся, всё объясню по дороге.
Я побрел в спальню переодеться. Не успел облачиться в строгий костюм и повязать галстук, как ожила входная дверь, напомнив о себе коротким, робким звонком. Я выглянул в прихожую. Юра открыл дверь, и на пороге появилась Надя Невойса с чемоданом и дорожной сумкой в руках.
— Мне Маша велела прибыть сюда с вещами. – Она извлекла из кармана куртки бумажку и прочла: – …По вопросу совместного проживания. Можно?
— Нет, ну это уже слишком!.. – возмутился Юра. – Чтобы еще одна женщина… И чтобы к Борису на плаху!..
— А я как Арсений Станиславович, – испуганно пропищала Надя, опустив голову.
— А он не против, – сказал я, радуясь перемене в обстановке. – Проходи в ту комнату, – показал я на дверь маминой спальни, – устраивайся. А мы с Юрой часа на два отойдем. Так что обживайся, Надюш.
— Ты с ума сошел! – прошипел Юра, когда мы вышли из дома. – Зачем тебе эта Надя, пыльным мешком прибитая?
— Э–э-э, спокойствие, только спокойствие, – сказал я, тщательно скрывая собственное волнение. – Во–первых, это Маша так решила, а я ей доверяю. Во–вторых, Надю я знаю с детства, и за указанный период она проявила себя только с положительной стороны. А в–третьих, приятно, знаешь ли, когда о тебе кто‑то заботится.
— Смотри, конечно, – протянул задумчиво Юра. – Но я бы сначала присмотрелся к ней. Эти женщины… никогда не знаешь, чего от них ожидать. Они сами себе не хозяйки.
— Ладно, разберусь, – отрезал я. – Ты про бабушку расскажи, что сам знаешь.
— Ну да, конечно, про бабушку, – пробубнил тот, почесывая сократовский лоб. – Значит так. У нашего с тобой отца был собственный персональный отец, то есть наш дедушка. Отец всю жизнь скрывал свое происхождение, потому что дед был царским гвардейцем, а потом репрессированным кулаком. А еще наш отец с самого детства молчал о том, что он приблудный сын. Дедушка его хоть и принял и записал в метрику сыном, но к нему никогда не относился, как к другим своим детям.
— Это всё я знаю. Отец перед смертью покаялся и рассказал. А кто же эта бабушка?
— А она приходится родной сестрой нашему деду. Отец ее тоже сторонился, потому что она знала всю подноготную семьи. Как‑то давно – ты был еще маленьким – отец привел меня в гости к Борису. Он тогда выбил для Бориса, его мамы и бабушки отдельную квартиру, а то ведь жили в коммуналке. Помнится, бабушка Матрена посадила меня смотреть фотографии. А я нашел фото усатого великана в гвардейской форме, и спросил бабушку: кто это? Она сказала: это твой дед. Я спросил, а что за форма на нем такая? Она сказала: это форма царского гвардейца. Отец был уже «тёпленьким», но тут налетел как коршун, выхватил у меня альбом и забросил на шкаф, а бабушке строго–настрого запретил что‑либо рассказывать о дедушке. Он отвел её в сторону и жутким шепотом сказал, что за такую родословную его могут лишить всего – работы, квартир, партбилета, свободы… И пойдем вместе по России с котомкой ходить и милостыню просить, – сказал напоследок. Больше я у Бориса никогда дома не был и бабушку не видел. Она стала для нас как бы вне закона. Вот такие скелеты в нашем домашнем шкафу, Арсюш.
