Владимир - Лёд
– Какое счастье, – прижимала она к груди мою руку. – Какое счастье обрести еще одно живое сердце.
Мы все обнялись.
Затем Ха рассказал о ближайших планах. Нам предстояло сложное дело. Мы с Адр слушали Ха затаив дыхание. Но Юс не могла слушать более десяти секунд: она вскакивала, бросалась ко мне, обнимала мои колени, прижималась, бормоча нежные слова, потом отбегала к окну, стояла, всхлипывая и тряся головой.
В комнате ее был настоящий хаос из вещей и книг, посреди которого как скала возвышалась большая немецкая печатная машинка с заправленным листом. В прежней жизни Юс подрабатывала дома машинописью, а днем печатала в своем министерстве. Теперь у нее не было материальных проблем. Как у всех нас.
Юс умоляла Ха взять ее в командировку, но он запретил ей.
Она разрыдалась.
– Я хочу говорить с тобой… – всхлипывала она, целуя мои колени.
– Ты нужна нам здесь, – обнимал ее Ха.
Юс бил озноб. Вставные челюсти ее клацали, колени тряслись. Мы успокоили ее валерьянкой, уложили в постель, накрыли пуховым одеялом, в ноги сунули грелку. Лицо ее сияло блаженством.
– Я нашла вас, я вас нашла… – беспрерывно шептали ее старческие губы. – Только бы сердце не разорвалось…
Я поцеловала ее руку.
Она с умилением глянула на меня и тут же провалилась в глубокий сон.
Мы вышли, сели в машину и через час езды были на военном аэродроме в Жуковском. Там нас ждал самолет.
Мы разместились в небольшом салоне. Пилот отрапортовал Ха о готовности, и мы взлетели.
До Магадана мы добирались почти сутки: дважды дозаправлялись и переночевали в Красноярске.
Когда я летела над Сибирью и видела бескрайние леса, прорезанные лентами великих сибирских рек, я думала о тысячах голубоглазых и русоволосых братьев и сестер, живущих на необъятных просторах России, ежедневно совершающих механические ритуалы, навязанные цивилизацией, и не догадывающихся о чуде, скрытом в их грудных клетках. Их сердца спят. Проснутся ли они? Или, как миллионы других сердец, отстучав положенное, сгниют в русской земле, так и не узнав опьяняющей мощи сердечного языка?
Я представляла тысячи гробов, исчезающих в могилах и засыпаемых землей, я чувствовала адскую неподвижность остановившихся сердец, гниение в темноте божественных сердечных мышц, проворных червей, пожирающих бессильную плоть, и живое сердце мое содрогалось и трепетало.
– Я должна разбудить их! – шептала я, глядя на проплывающий внизу лесной океан…
В Магадан мы прилетели ранним утром.
Солнце еще не встало. На аэродроме нас ждали две машины с двумя офицерами МГБ. В одну машину погрузили четыре продолговатых цинковых ящика, во вторую сели мы.
Проехав через город, показавшийся мне не лучше, но и не хуже других городов, мы свернули на шоссе и после получаса не очень плавной езды подъехали к воротам большого исправительно-трудового лагеря.
Они сразу же открылись, мы въехали на территорию. Там стояли деревянные бараки, а в углу белело единственное кирпичное здание. Мы подъехали к нему. И нас сразу встретило начальство лагеря – трое офицеров МГБ. Начальник лагеря, майор Горбач, радушно приветствовал нас, стал приглашать в здание администрации. Но Ха сообщил ему, что мы очень торопимся. Тогда он засуетился, отдал распоряжение:
– Сотников, приведи их!
Вскоре привели десятерых изможденных грязных заключенных. Несмотря на теплую летнюю погоду, на них были рваные ватники, валенки и шапки-ушанки.
– У тебя летом в валенках ходят? – спросил Ха Горбача.
– Никак нет, товарищ генерал, – бодро отвечал Горбач. – Я же этих в БУРе держал. Вот и выдал им зимнюю одежду.
– Зачем ты их посадил в БУР?
– Ну… так надежней, товарищ генерал.
– Мудак ты, Горбач, – сказал ему Ха и повернулся к зекам. – Снять головные уборы!
Они сняли свои шапки. Все они выглядели стариками. Семеро были блондинами, один – альбиносом, у двоих были совершенно седые волосы. Голубыми глаза были только у четырех, включая седого.
– Слушай, майор, у тебя с головой все в порядке? Контузий не было? – спросил Ха Горбача.
– Я не был на фронте, товарищ генерал, – бледнея, ответил Горбач.
– Тебе каких было приказано найти?
– Блондинистых и светлоглазых.
– Ты цвета нормально различаешь?
– Так точно, нормально.
– Какое, блядь, нормально? – закричал Ха и ткнул пальцем в голову седого зека. – Это что, по-твоему, блондин?
– Он в показаниях написал, что до 1944 года был блондином, товарищ генерал, – ответил Горбач, стоя навытяжку.
– Со смертью играешь, майор, – кольнул его взглядом Ха. – Где помещение?
– Сюда… здесь, прошу вас… – засуетился Горбач, показывая на здание.
Ха вынул из портсигара папиросу, размял, понюхал:
– Этих четверых веди туда, делай по инструкции.
– А остальных куда? – робко спросил Горбач.
– На хуй. – Ха кинул папиросу на землю.
Через некоторое время мы вошли в здание. Самую большую комнату отвели под простукивание. Окна в ней были забраны ставнями, горели три яркие лампы, из стен торчали наручники. Четверых пристегнули к ним. Голые по пояс, с завязанными ртами и глазами, они стояли у стен.
Внесли цинковый ящик. Ха распорядился, чтобы все покинули здание.
Адр открыл ящик. Он был с толстыми стенками и весь засыпан искусственным льдом, в котором хранят мороженое. Из-под дымящихся кусков льда торчали ледяные молоты. Я положила на них руки. И сразу же почувствовала невидимую вибрацию небесного льда. Она была божественна! Руки мои трепетали, сердце жадно билось: ЛЕД! Я не видела его так долго!
Адр надел перчатки, вытянул один молот и приступил к делу. Он простучал того самого седого. Он оказался пуст. И быстро умер от ударов. Потом молот взял Ха. Но в этот день нам не повезло: другие тоже оказались пустышками.
Отшвырнув разбитый молот, Ха достал пистолет и добил покалеченных.
– Не так просто найти наших. – С усталой улыбкой Адр вытер пот со лба.
– Зато какое это счастье – находить! – улыбнулась я.
Мы обнялись, кусочки льда хрустели у нас под ногами. Мое сердце чувствовало каждую льдинку.
Выйдя из здания, мы услышали выстрелы неподалеку.
– Это что такое? – спросил Ха у майора.
– Вы же приказали, товарищ генерал, остальных – к высшей мере, – ответил майор.
– Болван, я сказал – на хуй.
– Виноват, товарищ генерал, не понял, – заморгал Горбач.
Ха махнул на него рукой, пошел к машине:
– Всех вас чистить надо, разгильдяи!
За две недели мы объездили восемь лагерей, простучали девяносто два человека. И нашли только одного живого. Им оказался сорокалетний вор-рецидивист из Нальчика Савелий Мамонов по кличке «Домна». Кличка эта была дана ему за татуировку на ягодицах: двое чертей с лопатами угля в руках. Во время ходьбы черти как бы закидывали уголь ему в анус. Но это была не единственная татуировка на полноватом, коротконогом и волосатом теле Домны: грудь и плечи его покрывали русалки, сердца, пронзенные ножами, пауки и целующиеся голуби. А посередине груди был вытатуирован Сталин. От ударов ледяного молота лик вождя стал обильно кровоточить. К этому окровавленному Сталину я прижала ухо и услышала:
– Шро… Шро… Шро…
Сердце мое почувствовало пробуждение другого сердца.
Это переживание ни с чем не сравнимо.
Слезы восторга брызнули из моих глаз, и окровавленными губами я прижалась к некрасивому, грубому, иссеченному шрамами лицу обретенного брата:
– Здравствуй, Шро.
Мы разрезали его путы, сняли повязку со рта. Тело его бессильно сползло на пол, глаза закатывались, а из губ слышался слабый, но злобный шепот:
– Сучары рваные…
Потом он потерял сознание. Ха и Адр целовали ему руки. Я плакала, трогая его коренастое тело, десятки лет носившее в себе запечатанный сосуд Света Изначального. Отныне этому телу суждено было жить.
Через месяц мы сидели с Шро в ресторане наверху гостиницы «Москва». Стоял теплый и сухой августовский день. Слабый ветерок колебал полосатый тент. Мы ели виноград и персики. Внизу раскинулся главный русский город. Но мы не смотрели на него. Шро держал мои руки в своих татуированных грубых руках. Наши голубые глаза не могли расстаться ни на секунду. Даже когда я вкладывала виноградину в губы Шро, он продолжал смотреть на меня. Мы почти не разговаривали на земном языке. Зато сердца наши трепетали. Мы готовы были оплести друг друга руками и упасть где угодно – здесь, над Москвой, в метро, на тротуаре, в подъезде или на помойке. Но наши чувства были столь высоки, что самосохранение было частью их.
Мы берегли себя.
И наши сердца.
Поэтому давали говорить им только в укромных местах. Где не было живых мертвецов.
– А мы могем помереть? – вдруг спросил Шро после многочасового молчания.
– Это уже не важно, – ответила я.
– Почему?
– Потому что мы встретились.
Он прищурился. Задумался. И заулыбался. Стальные зубы его засверкали на солнце.
