Алекс Тарн - Иона
Белик опускает руки и поворачивается в сторону Яника. На лице его и в самом деле усмешка — привычная, беликовская… вот только поворачивается он не совсем к Янику, то есть к Янику, но не точно, а как слепой, как будто наугад, на голос. И немудрено, Яник… как же ему еще поворачиваться с выколотыми глазами? Что можно увидеть этими пустыми красными ямами, сочащимися слезами и сукровицей? Из Яникова горла вырывается странный писк; девятый вал рвоты накатывает на него, он отбегает в угол и выворачивается наизнанку.
— Хе-хе-хе… — издевательски смеется Андрей. — Сюрприз! Я вижу… пардон, я слышу, что публика весьма впечатлена. Немногие мои выступления имели такой оглушительный резонанс… хе-хе-хе…
Яник выпрямляется, его шатает, он не может вымолвить ни слова.
— Эй! — зовет его Андрей. — Ты куда исчез? Где же аплодисменты, цветы? Где восторженные рецензии?
— Кто это тебя? Почему?..
— Почему?.. — передразнивает Белик. — Проклятый вопрос многих поколений кретинов. Почему?.. спроси еще — кто виноват? Экий ты все-таки дурак, право! Ты-то как сюда попал?
— Я ищу Пал. Она оставила мне записку в гостинице.
— А… теперь понятно. Нет повести печальнее на свете… Что ж, Ромео, ты на правильном пути, — он усмехается. — Может, и встретитесь где-нибудь… на алтаре.
— О чем ты, Андрей? На каком алтаре? Тебе что-то о ней известно? Ну, говори же…
Белик делает неопределенный жест.
— Известно… не известно… Была она тут, в этом уютном подвальчике. Справляла малую нужду, извини за такую приземленность, в том же самом углу, где ты наблевал. Мне, тогда еще зрячему джентльмену, приходилось отворачиваться. А потом гостеприимные хозяева избавили меня от этого неудобства. От зрячести, я имею в виду, не от джентльменства… хотя и это, судя по всему, не за горами. Избавить-то избавили, но и ее почти сразу отсюда забрали. Только не спрашивай, куда и когда… — не знаю. Да и счет времени я уже давно потерял.
— Ладно, — мысли о Пал возвращают Янику присутствие духа. — Почему б тебе все-таки не рассказать — кто нас тут держит?.. и что с тобой произошло?.. и чего им от нас надо?
— От вас — не знаю. Хотя можно предположить… жертвенные агнцы — слышал о таких? Бараны то есть… Ну вам-то не привыкать, а вот как я ухитрился в ваше стадо угодить?.. убей, не пойму. Хотя, чего там — сам виноват.
Андрей вздыхает. Он сидит, прислонившись к стене, и грязное слепое лицо его спокойно; лишь время от времени проскальзывает усмешка — как острая ящерица по замызганной стене.
— Я с этими ребятами давно вожусь… нравятся они мне, а хорошим людям — отчего бы не помочь, особенно за приличные деньги? Вот я и помогал… в основном всякими железками — теми, что стреляют, и теми, что взрываются. Товар — деньги — товар, как говаривал вождь и учитель.
— Подожди, подожди… — останавливает его Яник. — Так ты — йезид?
— Слушай, ты бы лучше молчал, — говорит Андрей презрительно. — Не болтай о том, чего не понимаешь. Йезидом стать нельзя, им можно только родиться. Это избранный народ, просекаешь? Они свой род ведут прямиком от Адама, в отличие от прочих, которые — вроде бы от Адама с Евой и ни с кем не перемешиваются, женятся только на своих… Так что — я и рад бы, да рылом не вышел.
Яник хмыкает.
— Да, таких тонких различий мне действительно не просечь — от Адама… от Адама с Евой… Ты лучше объясни, чем они тебе так приглянулись? И за что глаза вынули?
— Я ж тебе говорю — сам виноват. Порвалась цепочка: деньги я у них взял, а товар не пришел… Это я тебе по-простому объясняю, а на самом деле там цепочка длинная была, не только они замешаны. Короче, влетел я на большие бабки; не только к ним влетел, но еще и к другим, в России. Поставили на счетчик — ну и покатилось… Ээ-э, да что ты в этом понимаешь…
— Другие — это те, что на тебя в Анкаре охотились?
— Ага. С теми я договориться уже не мог. Одна была надежда — на здешних. Тут хоть какой-то шанс имелся: достать денег, откупиться от бандитов, а потом вернуть постепенно. Вот и побежал я сюда — спасаться, к друзьям своим последним. Но, как видишь, и тут обломилось, не простили… Теперь я — в стаде, жертвенный баран, один из многих. Жду своего часа, когда под нож пустят. Ты только не злорадствуй — тебе того же не миновать, и Джульетте твоей тоже. Отсюда живыми не выходят.
— Как-то ты спокойно об этом говоришь… — неужели не страшно? И потом — ты их за друзей считал; так неужели не обидно, что они тебя режут? И почему они тебя сразу не убили, а мучают?.. — глаза вон вынули…
— Много ты вопросов задаешь, Яник… — так сразу и не ответить. Ну, во-первых, конечно, страшно. Да ты и сам видел, какой я вопль зарядил, когда ты меня пинать начал. Но это я со сна, от неожиданности, минутная слабость… простительно. Впрочем, на эту тему мы уже говорили. Ты мне тогда еще смерть близкую предсказал, помнишь? Как знал…
Почему мучают? Да потому что Таус-Мелеку не смерть интересна, а мучения, понял? А не понял, не расстраивайся — потом поймешь, завтра… а может, даже и сегодня… в этом мы, бараны, не вольны — тут всё по расписанию.
А насчет того, что обидно… — так нет, не обидно. Ты ведь как думаешь? Ты думаешь, что есть черное и белое, добро и зло, что они всегда различимы, всегда понятно — где и что, так? Так… — типично баранья точка зрения. А у йезидов, понимаешь ли, другое мнение. Нет у них ни зла, ни добра. То есть, конечно, между хорошим и плохим они различают, но различия эти — сугубо временные. Сегодня, к примеру, убивать — плохо, а завтра может быть — хорошо. Нет никаких заранее определенных правил. Есть шейх, который всем рассказывает, что на нынешний день — зло, а что — добро. Такой вот простой и эффективный подход. И никаких тебе дурацких заповедей.
Не знаю, как кому, а мне — нравится. И к реальности намного ближе. В жизни ведь тоже все неопределенно, случайно — как кость выпадет… так что любым абсолютным истинам — грош цена.
Смотри: они меня наказали — значит, так у них в тот день карта легла. Но могла ведь лечь и по-другому! Могли ведь и помочь… Ну — не повезло, проиграл… что ж теперь делать? Надо платить, а не обижаться. На рулетку, Яник, не обижаются.
2.Откуда-то сверху слышится лязг металла по металлу; легкий сквознячок протискивается в щель под дверью и, пометавшись по подвалу, убегает. Огонек лампы дергается и снова замирает. Андрей напрягается и застывает, вжавшись в стену. Шаги? Да, шаги… кто-то спускается по лестнице… сюда? Нет. Не останавливаясь — дальше, мимо. Яник переводит дух.
— Что, испугался? — говорит Андрей, улыбаясь. — Жаль, я твоего лица не вижу. Небось вспотел почище Мишани… Бойся, бойся — есть чего.
Давай-ка я тебе пока — для настроения — расскажу забавную йезидскую историю про добро и зло. Кстати вспомнилась.
Жил когда-то один дедок — великий праведник. И уж такой он был весь из себя правильный, что даровали ему ангелы длинную-длинную жизнь. Тыщу лет прожил, поганец, и не просто тыщу, а с хвостиком. И не просто прожил, но еще и детей стругал как сумасшедший, только к девятисот восемнадцати годам и успокоился. Половой гигант, одним словом. Теперь представь себе — сколько у него жен сменилось… это ж одуреть можно!.. и детей, и внуков, и пра-пра-пра-и-так-далее-пра-внуков. Все-то они жили свои шестьдесят-семьдесят, а кто и до тридцати не дотягивал… Как тут знать старику — не является ли девка, которую он в настоящий момент жарит, его прямой пра-пра-пра? Трудно, правда?
В общем, то ли по этой, то ли по другой какой причине, но на своих регулярно сменявшихся домашних наш дедок не обращал ровно никакого внимания. Даже имен не знал. Да и зачем ему имена эти, когда все равно не сегодня-завтра помрут их обладатели; не успеешь оглянуться — и нету, новых заводи…
Ну вот. Как я уже отметил, у тысячи его годков был хвостик — пятьдесят лет. Хвостик хоть небольшой, по дедулиным-то понятиям, но по обычным меркам существенный — многим на всю жизнь хватает. Ты вот, к примеру, и половины того не проживешь… А любовные свои упражнения дедок прекратил в возрасте девятисот восемнадцати — не по желанию, заметь, а исключительно по причине старости и беспрецедентного износа инструмента. Стерся на фиг.
Не скажу, что перемена обрадовала старика; все-таки привык он к этому занятию за без малого тысячу лет и потому скучал безмерно. Так и прошло больше века, в скуке и тоске. Но вот как-то раз накануне тысяча тридцатого дня рождения его спящий, казалось, непробудным сном орган проснулся! Представь себе, какова была радость праведника! Дедок немедленно подхватил пробегавшую мимо пра-пра-пра… и тут же, на месте, зачал последнего в своей жизни ребенка. Родившийся мальчик стал отрадой его души. Отцовскую любовь-то дед до этого не проявлял… вот вся она и сэкономилась. Тысячам безымянных детей и внуков — хрена лысого, а одному маленькому последышу — как из рога изобилия.
