Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге
На следующее утро он установил, что трамвай, с визгом проезжавший внизу, играл определенную роль в его снах. И вспышки световой рекламы тоже, видимо, замешались в них, весь город представился ему во сне гигантской кузницей, в которой все подлежало переработке, в которой не существовало различия между поделкой и кузнецом, все разом было и поделкой и кузнецом, каждая и каждый обрабатывались и обрабатывали, конец этого процесса предусмотрен не был; процесс обработки не фиксировал какого-либо этапа усовершенствования, даже если этап усовершенствования имелся, процесс этот проходил непрерывно, миг совершенствования механически переходил в период разрушения, само же собой разумелось, что никакой материал и ни один человек не выдержал бы долгое время подобной обработки. Люди и поделки обрабатывали друг друга как участники единого процесса, который не преследовал иной цели, кроме уничтожения постепенно теряющего различия материала, конца этому процессу в обозримое время видно не было. Головную боль Бенрат, когда встал, отнес на счет сильной дозы снотворного. Он предупредил портье, что останется еще на две-три ночи. Но когда тот хотел проводить его в зал, где завтракали, он сбежал. Ему достаточно было увидеть сквозь приоткрытую дверь жующих булочки, хорошо выспавшихся деловых людей, белоснежные пятна салфеток, висящих под их подбородками, и женщин, не способных в первые утренние часы скрыть, что гостиничная обстановка, великолепные постели, желтый свет и вообще ощущение, что ты где-то в отъезде, побудили в эту ночь сопровождающих их мужчин на особые любовные подвиги. Бенрата наверняка стошнило бы, останься он завтракать здесь, среди этого человеческого стада, от которого так и разило деловитостью и сексуальностью. По утрам, как ни в какое другое время, он отличался повышенной чувствительностью. Он ничего не имел против путешествующих деловых людей или участников различных конференций, особенно эффективно проведших ночь со своими или чужими женами в чистых гостиничных номерах; у него на счету была не одна гостиничная ночь с Биргой, да и с Сесилью тоже. Он знал, какое обострение всех чувств вызывает возможность, сбросив одежду, увидеть себя с женщиной в новом зеркале, ощутить прикосновение нового белья, а утром потребовать завтрак в постель; да, он всегда завтракал в номере, когда ночевал с Биргой или Сесилью где-нибудь за городом; он получал наслаждение, видя смущение официанток, входивших в комнату, где он только что любил женщину; он никогда не решился бы выставить жену или Сесиль, едва они поднялись с постелей, на обозрение проживающих в гостинице, чтобы вместе с ними смотреть, какими томными движениями они намазывают маслом булочки.
В первые студенческие годы он не способен был даже отправиться в гостиницу с девушкой. Стоило ему представить себе, что придется ночевать в доме, где в пятидесяти или двухстах пятидесяти комнатах совершается один и тот же акт, которому сопутствуют, надо думать, одни и те же движения и реплики и наверняка не слишком различные чувства, стоило ему представить себе это, и его начинало тошнить. Но постепенно он смирился с тем фактом, что он человек, как и все прочие люди, что он вынужден действовать, как и все прочие люди, что незачем обманывать самого себя; ему пришлось — и далось это ему не без большого труда — приучиться совершать все, что он совершал, с сознанием, что в тот же самый миг сотни миллионов других людей совершают то же самое. Ему пришлось привыкать к большим числам.
Прежде он весьма болезненно относился ко всякого рода откровенным излияниям, касавшимся ночной стороны человеческой жизни. Но занятия в институте вынуждали его ежедневно, в сообществе с другими студентами познавать эту ночную сторону жизни, воспринимать ее как понятие, ничем не отличающееся от других. Постепенно он этому научился. Теперь он даже гордился своим хладнокровием и любил выдавать такие формулировки, что слушатели заливались краской. Он вспомнил прием у Фолькманов и молодого журналиста, которого подверг жесточайшей пытке своим медикометафорическим стилем, выработанным для собственного и своих прогрессивно мыслящих слушателей удовольствия.
Бросая дерзко свои формулировки в окружающее его общество — разумеется, если кругом сидели люди, которых он по крайней мере знал по именам, — так и этак сгибая свои фразы, как гнет циркач подкову, он внимательно наблюдал за малейшей реакцией своих слушателей, ибо ничто другое не позволяло ему узнать их лучше. Он выработал даже на этой основе метод, который вполне мог тягаться с другими методами, позволяющими близко узнавать людей.
Но к залам для завтрака он все еще испытывал отвращение. Однажды он услышал, как посетитель на вопрос кельнера, подать ли ему на завтрак яйцо, с бесстыдной откровенностью ответил, пусть-де кельнер подаст ему три яйца всмятку, ведь, как он выразился, «в прошлую ночь он себя подчистую израсходовал», при этом он хитро подмигнул своей спутнице, и оба громко расхохотались, с тех пор Бенрат заходил в гостиничные залы, где люди завтракали, только в случае острой необходимости. Он именовал это отвращение пережиточной травмой своей психики, относясь теперь в общем-то спокойно к столь тягостным для него некогда вопросам. Но эту травму он лелеял весьма заботливо, она, считал он, воплощает в себе юность, исполненную естественных тайн и страхов, счастливых страхов с точки зрения сегодняшнего дня.
3Бенрат сел в машину и обстоятельно, словно впервые садился за руль, проделал все необходимые движения, чтобы завести машину. Медленно включился в уже довольно бурный утренний поток, покатил, подгоняемый торопливостью других водителей, проскочил два-три перекрестка, помчался дальше, сам не зная куда, позволял обгонять себя, повернул, не заметив того, вслед за медлительным грузовиком в боковую улицу, двигался по пятам за ним, пока тот внезапно не остановился перед овощной лавкой и люди не начали выгружать из него плоские ящики с помидорами. Бенрат затормозил и выключил мотор. В клинике его заменит доктор Реннерт, частный кабинет можно не открывать, полиция сделает свое дело, а Реннерт, надо полагать, знает лучше, чем он, что нужно для того, чтобы урегулировать во всех инстанциях все, связанное с фактом самоубийства, — от момента обнаружения до похорон. Бенрат собрался продумать краткое объяснение, в котором он опишет, в каком виде нашел Биргу. Это объяснение он перешлет доктору Реннерту или еще лучше адвокату, господину Альвину, например, да, это лучшее решение; разумеется, ему и нужно было сразу позвонить Альвину, он, правда, тщеславен, как петух, но в данном случае более пригоден, чем доктор Реннерт. Не исключено, что вмешается прокуратура, как знать? Брату, главному прокурору Филиппсбурга, Бенрат ничего сообщать не хотел, тот сразу приехал бы, стал бы держать перед ним умные речи, а Бенрату сейчас было не до них. Его брат опаснее, чем целое ведомство. А ведомства, какого бы рода они ни были, пугали Бенрата. Даже простое заявление требовало от него напряжения всех его сил. Вопросы анкет он не понимал. Они написаны, казалось ему, на иностранных языках, не принадлежащих к европейской группе языков. Он учился, нарушая принятый обычай, в одном университете, чувствуя, что не способен справиться с бюрократическими требованиями, которые влечет за собой исключение из одного списка и включение в другой. Приготовления к отъезду, поиски комнаты или квартиры, переезды — обо всем этом он и помыслить не мог, не пожелав себе скорейшей смерти, которая избавит его от всех хлопот.
Когда он наконец обдумал, что ему нужно сделать и как ему следует отнестись к факту Биргиной смерти, он обнаружил, что не способен на какие-либо чувства. Он сидел в машине, а машина стояла в крошечной улочке за зеленым грузовиком, из которого все еще выгружали маленькие ящики, такие плоские, что помидоры сверкали между боковыми дощечками своими тугими красненькими щечками.
Помидоры в это время года? Наверно, с юга. Девушка и женщина укладывали ящики штабелями в глубине лавки. Они делали это так плавно, с такой быстротой и ловкостью — они наклонялись, принимали в руки ящичек, выпрямлялись, укладывали его на растущий штабель так быстро, словно и не требовалось роздыху для их взад-назад снующих рук и тел; на их лицах была написана радость от работы, ни малейшего следа напряжения, ни открытых ртов, ни усталости. Женщина даже успевала испытующе оглядеть каждый ящичек, который получала в дверях, и этим единственным взглядом отыскать среди пяти десятков здоровых помидоров один подпорченный, быстро выхватить из уплывающего вверх ящика гнилой плод и уложить его на стол, где уже выстроились в ряд как вещественное доказательство другие бракованные помидоры, чтобы при расчете с поставщиком вычесть их стоимость; после этого ее руки успевали вовремя вернуться к двери, чтобы пальцами, словно играючи, приказать следующему ящику поторопиться. Двое парней, разгружающих грузовик, едва успевали, шагая от дверей лавки к грузовику, отереть со лба пот рукавом, так загоняли своих поставщиков женщина и девушка.
