Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге
Чем ближе он подходил к двери, за которой, как он предполагал, сидит Бирга — она, видимо, читает или пишет письмо, — тем усиленней внушал он себе, что Бирга все-таки достойна того, чтобы он прожил с ней всю свою жизнь, достойна больше, чем Сесиль.
Но тут же устыдился, охотнее всего повернул бы назад, поехал бы к Сесили, чтобы просить у нее прощения. Смешно было сравнивать этих двух женщин. Еще смешнее было думать, что более достойная больше заслуживает его, Бенрата. Я все-таки слишком тщеславен, подумал он. Быть может, в этом корень всех бед, и не только моих. Я не желаю отрекаться от себя самого. Я хочу играть героя, не думая, что из этого выйдет. Мы не верим в Бога, да и вообще не верим ни во что, из любви к чему или из послушания мы бы смирялись со своей участью, мы беспрепятственно вытягиваемся в высоту, растем, как вздумается, сорняки в бесхозном саду, обвиваемся друг вокруг друга, пока не потянем друг друга наземь, пока еще более беззастенчивые растения не перерастут нас, и мы не сгнием в их тени.
У самой двери в гостиную Бенрат остановился, поработал мускулами лица, чтобы расслабить их и подготовить к спектаклю — разыграть перед Биргой усталого мужа, имеющего право на снисходительность и бережное отношение. Он нажал ручку, успел еще заметить, что в глубине темного коридора вскочил и вслед за ним прошмыгнул в дверь Гектор, и остановился как вкопанный. Бирга лежала навзничь на ковре гостиной. Подогнув ноги. Широко раскинув руки на пестром велюре. Растопырив пальцы. Он ничего не мог с собой поделать, но, глядя на ее пальцы, подумал: Христос Грюневальда,[4] и еще: скрипач- виртуоз. На столе стоит стакан. Наполовину пустой. Она, значит, отравилась. Помощь была бесполезна, это он понял сразу. Он рухнул в кресло. Вскочил, отогнал Гектора, который обнюхивал лицо Бирги, выгнал его, запер дверь. Сел. Сидел, не осмеливаясь пошевельнуться. Никаких мыслей в голове у него не было. Давящая тишина. Любой, самый малый звук разодрал бы его в клочья. Услышав собственное дыхание, он тотчас задержал его, стал очень медленно и неслышно выпускать из уголков рта воздух, что был еще в легких, и так же медленно и неслышно вдохнул ровно столько воздуха, сколько было нужно, чтобы не потерять сознание. Если бы у него хватило силы воли не дышать и умереть от удушья, он сделал бы это. Но едва воздух ускользал из его легких, едва он начинал чувствовать, что в висках, в горле нарастает давление, что оглушительно стучит, застаиваясь, кровь, как рот предавал его, бросал на произвол судьбы, жадно хватая следующую порцию воздуха, и легкие напивались вдоволь, до отвала, все снова и снова; он не в силах был с этим бороться.
На клочке бумаги он нацарапал адрес гостиницы, куда решил ехать, чтобы переночевать. Из гостиницы он решил позвонить в полицию и кому-нибудь из друзей, кому-нибудь из коллег. Пусть они все уладят, что нужно улаживать, когда смерть в подобном образе является в дом. Сидя на кровати в номере, он тщательно взвешивал, кому из коллег позвонить. И рад был, что взвешивать все за и против приходится долго, ведь так ему не нужно было думать ни о чем другом.
Речь могла идти о трех коллегах, тех трех, у которых, как и у него, были частные места в клинике св. Елизаветы. Кому же из них позвонить? Торбергу? Но у Торберга на счету три расторгнутых брака, теперь он живет один. Правда, браки его не имели подобного конца. Бенрат напряг всю свою волю, чтобы думать только о Торберге, ни о чем другом, только о Торберге, массивный образ коллеги рос перед его глазами, рос, пока не заполнил собой всю комнату. Горячий поклонник физического здоровья, Торберг с апреля до октября спал на балконе (который для этой цели оборудовал легкой летней мебелью), дважды в неделю ходил в сауну и дважды к массажисту, чтобы там выслушивать лестные слова о том, как он хорошо сохранился, и не желал понимать, что у него уже давно наступил мужской климакс; он покупал одну шикарную спортивную машину за другой, заказывал для них инженерам самые изощренные технические дополнения и все равно ни одной машины не использовал в полной мере (через год все они приходили в негодность, замученные ездой на малых скоростях); он ездил к черту на рога на разные годовщины, чтобы только услышать от однокашников, что он сохранился лучше всех. Нет, Торбергу Бенрат позвонить не мог, Торберг слишком упрям и несговорчив, он остался ребенком, которому всегда хочется говорить только о себе.
Еще есть Кински, восторженный поклонник всего народного, он украшал свои костюмы национальным реквизитом, закалывал галстук крошечными козьими и оленьими рогами, пуговиц никаких, кроме роговых, не признавал, где только мог присобачивал вырезанные из зеленого материала дубовые листья, а на каждую штанину нашивал по две зеленые полоски. Всегда страстно-тоскующий обожатель лесов, поклонник альпийских лугов как мест естественного образа жизни, простоватый, крепко сшитый врач-гинеколог, каких мы знаем по книгам; своим пациенткам, когда они умирают от жажды, а пить им нельзя, он рассказывает, что пережил сам в Сахаре во время войны. Не успеет пациентка к нему войти, как он уже успокаивает ее, что он не прокурор и не священник, тем самым как бы совсем особо рассматривая мораль медицины. Нет, Кински слишком недалекий человек, он станет задирать нос, если включить его в это дело, будет смаковать подробности в пивной среди приятелей, радуясь, что наконец-то может произвести на них впечатление.
Остается только Реннерт, неженатый коллега, с кем все врачи, и сам Бенрат тоже, говорили только о самом необходимом. Единственный из врачей Елизаветинской клиники, который занимался научными исследованиями: он оборудовал себе гистологическую лабораторию; деньги у него, сына коренных филиппсбуржцев, имелись. По всей вероятности, Реннерт был гомосексуалистом.
Старшая акушерка клиники, графиня Тилли Бергенройт, жаловалась Бенрату на тихоню Реннерта. Он же трус, рассказывала она. Пятнадцать лет они работают вместе, вначале она надеялась, что он женится на ней, но он даже ни разу не переспал с ней. Сухопарая Тилли фон Бергенройт, опытная акушерка, не стеснялась в выражениях. Не заполучив мужа, она откровенно высказывала всем мужчинам свое о них мнение.
Малышу Реннерту привили, считает она, в университете совершенно превратное представление о женщине. С тех пор он рыщет повсюду, пытаясь отыскать непонятую, разочарованную в мужчине frouwe,[5] чтобы служить ей своей бессильной медициной. Все это внушил ему профессор Балдуин Моцарт, тоже, видимо, чудаковатый святой; у него Реннерт учился, у него же он и на совести. Ох уж этот senex loquens,[6] попадись он ей в руки, она отучила бы его смотреть на женщину как на некое божество. Но беднягу Реннерта он вконец загубил. Ну да, Реннерт хороший врач, не такой поросенок, как этот… Э, ладно, имен она лучше называть не станет, но порой она и сама не знает, не симпатичнее ли ей все же этот поросенок, чем импотентный апостол от медицины.
Бенрат выбрал Реннерта. Быть может, он поймет его лучше других. Еще лучше поймет он Биргу. Реннерт, когда Бенрат сообщил ему, что произошло и о чем он его просит, помолчал прежде, чем ответить, потом сказал:
— Разумеется, я понимаю.
Бенрат принял сильное снотворное, улегся в гостиничную постель, лежать-в ней было удобно — одеяло сверкало белизной и было очень легким, а комната, в которой кровать стояла, не обнаруживала никаких следов человека. Здесь были только самые необходимые предметы, да и те какого-то больничного вида. Не проглядывай то тут, то там в комнате приметы определенного стиля, можно было бы подумать, что тебе удалось улизнуть от времени. Во всяком случае, не было другого места, которое в такой мере отделило бы человека от действительности, от той действительности, где предметы и люди наделялись названиями и именами и где тщательно следили, чтобы они вели себя соответственно своим названиям и именам. Бенрату очень бы хотелось выкурить сигарету без знака фирмы, белоснежную, безымянную, которая ни о чем ему не напомнит. С этим он и заснул.
На следующее утро он установил, что трамвай, с визгом проезжавший внизу, играл определенную роль в его снах. И вспышки световой рекламы тоже, видимо, замешались в них, весь город представился ему во сне гигантской кузницей, в которой все подлежало переработке, в которой не существовало различия между поделкой и кузнецом, все разом было и поделкой и кузнецом, каждая и каждый обрабатывались и обрабатывали, конец этого процесса предусмотрен не был; процесс обработки не фиксировал какого-либо этапа усовершенствования, даже если этап усовершенствования имелся, процесс этот проходил непрерывно, миг совершенствования механически переходил в период разрушения, само же собой разумелось, что никакой материал и ни один человек не выдержал бы долгое время подобной обработки. Люди и поделки обрабатывали друг друга как участники единого процесса, который не преследовал иной цели, кроме уничтожения постепенно теряющего различия материала, конца этому процессу в обозримое время видно не было. Головную боль Бенрат, когда встал, отнес на счет сильной дозы снотворного. Он предупредил портье, что останется еще на две-три ночи. Но когда тот хотел проводить его в зал, где завтракали, он сбежал. Ему достаточно было увидеть сквозь приоткрытую дверь жующих булочки, хорошо выспавшихся деловых людей, белоснежные пятна салфеток, висящих под их подбородками, и женщин, не способных в первые утренние часы скрыть, что гостиничная обстановка, великолепные постели, желтый свет и вообще ощущение, что ты где-то в отъезде, побудили в эту ночь сопровождающих их мужчин на особые любовные подвиги. Бенрата наверняка стошнило бы, останься он завтракать здесь, среди этого человеческого стада, от которого так и разило деловитостью и сексуальностью. По утрам, как ни в какое другое время, он отличался повышенной чувствительностью. Он ничего не имел против путешествующих деловых людей или участников различных конференций, особенно эффективно проведших ночь со своими или чужими женами в чистых гостиничных номерах; у него на счету была не одна гостиничная ночь с Биргой, да и с Сесилью тоже. Он знал, какое обострение всех чувств вызывает возможность, сбросив одежду, увидеть себя с женщиной в новом зеркале, ощутить прикосновение нового белья, а утром потребовать завтрак в постель; да, он всегда завтракал в номере, когда ночевал с Биргой или Сесилью где-нибудь за городом; он получал наслаждение, видя смущение официанток, входивших в комнату, где он только что любил женщину; он никогда не решился бы выставить жену или Сесиль, едва они поднялись с постелей, на обозрение проживающих в гостинице, чтобы вместе с ними смотреть, какими томными движениями они намазывают маслом булочки.
