Михаил Барышев - Вороний мыс
Оттуда, где скрылось солнце, вылезла лохматая туча. В елочках, на болотном разливе стала набухать пугающая темнота. Туча помрачнела, расползлась по небу, налилась фиолетово-угрюмой тяжестью.
— Дождь будет, — сказал Митя. — Хоть комарье немного разгонит.
Он погуще укрыл лапником шалаш.
— Ты отдыхай, утром что-нибудь придумаем… Спи, Наташа.
— А ты?
— Я буду на посту, — нарочито бодрым голосом ответил Митя и поправил ремень автомата. — Не хочется мне, товарищ старший сержант медицинской службы, чтобы егеря нас сонными накрыли. Я у них в лапах побывал и знаю на собственной шкуре, чем это пахнет… Под утро я тебя разбужу и ты тоже подежуришь. Отдыхай, завтра нам загорать будет некогда…
Наташа кивнула, стараясь сообразить, как они будут выбираться к своим из этого болота. Может, — не только их полк попал под неожиданный удар егерей? Может, и дивизия отошла от Сермягских болот. Все гати и дороги наверняка перекрыты, а идти по болоту… Наташа вспомнила, как трясина затягивала ее, и содрогнулась от страха.
Вид у Мити был не особенно бодрый. Щеки запали, и грубо выточились скулы. Наташа поняла, что расспрашивать лейтенанта не стоит. Пустые это будут расспросы.
— Спи, — снова сказал Митя.
Он постелил в шалаше просохший ватник, сверху укрыл Наташу своей шинелью и заботливо подоткнул полы. В усталых глазах его лучилась несмелая нежность.
— Утром я тебя разбужу.
Наташа угрелась под шинелью, и сон сморил ее.
Она не слышала, как к полуночи стал сеяться мелкий дождь.
Лейтенант Волохов, укрываясь от дождя, подвинулся в глубь шалаша. Осторожно уселся под стенкой, чтобы не потревожить сон Наташи.
Ему невыносимо хотелось спать. Это желание еще потому было острым, что рядом слышалось ровное дыхание Наташи.
Хотелось на мгновение прикрыть глаза, опустить отяжелевшие, налитые невыносимой тяжестью веки, чтобы дать им крохотный отдых. Но глаза закрывать было нельзя. Это Волохов знал наверняка. Когда бороться с дремотой в душном шалаше стало невмоготу, лейтенант выбрался наружу и принялся расхаживать между мокрыми елками.
Дождь, к которому Волохов уже притерпелся, стих под утро. И тогда на болоте стал сбиваться туман. Промозглые ватные хвосты его тянулись от разлива и нехотя расползались по лесу. Колыхались, как живые, свивались в шевелящиеся клубы, расступались и снова начинали сходиться. От их медленных движений редкие, подрезанные туманом елочки тоже, казалось, шевелятся, переходят с места на место, то скрываясь в серой мути, то вдруг возникая из нее.
Туман принес загадочные звуки. В нем кто-то непонятно бормотал, ходил, осторожно и вкрадчиво похрустывая ветками, и расплескивал воду.
Проснувшись, Наташа с тоской и боязнью слушала эти подкрадывающиеся, непонятные шорохи.
Со сна она не могла сразу сообразить, где находится. Машинально подтыкала шинель, чтобы не пустить к угретому телу промозглый озноб тумана. Потом увидела Митю, шагавшего возле шалаша. Лицо лейтенанта осунулось, губы слепились в темную полоску, и глаз нельзя было различить в провалах глазниц. Автомат свешивался дулом вниз с его руки.
— Не надо, — сказал он, увидев, что Наташа собирается встать. — В таком тумане нас никто не найдет… Лежи, не надо меня сменять. Я уже малость носом поклевал.
Он вдруг вздрогнул, и Наташа сообразила, как ему холодно.
— Иди ко мне… Ну, что же ты, Митя! Иди…
Волохов поднял голову, хотел что-то сказать, но промолчал и неловко полез в шалаш.
Они лежали на телогрейке, укрывшись с головами шинелью. Ощущали дыхание друг друга, каждое крохотное движение. Митя не мог согреться. Лицо его было холодным, и неудержимая дрожь била тело.
Наташа испугалась, что Митя простудится и заболеет. Подумала, что она дура и эгоистка. Митя готов за нее отдать всю кровь по малой капельке, а она… Боже, какая она непроходимая идиотка! На высотке гранату приготовила, чтобы егерям не попасть в руки живой…
Но сейчас же рядом Митя. Ее Митя… Единственный…
Она тихо засмеялась.
— Ты чего?
— Так… Просто так, — ответила Наташа и погладила Митю по щеке. Пальцы прошлись по подбородку и нашли воспаленные, обветренные губы. Губы дрогнули и несмело прижались к девичьей ладони.
— Спи.
— Солнышко уже всходит, — прошептала Наташа и принялась расстегивать пуговицы на гимнастерке…
Стылой пеленой колыхался на болоте рассветный туман. В нем едва угадывалось голое, без единого лучика, солнце. Вдали лениво зачиналась стрельба.
Наташа обняла Митю, прильнула к нему тесно, без боязни касаясь лицом, животом, бедрами. Раздернула полотняные завязки бязевой рубахи и рванула лифчик, обнажая грудь.
— Ты что? — бессвязно и горячо заговорил Митя. — Ты что?
— Молчи… Молчи, любимый мой…
Она притянула его ушастую голову и, задохнувшись от подступившего желания, неудержимого, как жажда, начала целовать. Затем сомлела в ответной силе мужских губ.
Перестало существовать время, стрельба и гнилое дыхание Сермягских болот.
Так прошло ее самое короткое, самое незабвенное утро, и когда солнце разогнало туман, пробилось сквозь щетину ельника и заглянуло в шалаш, она удивилась.
Подоспевшие части второго эшелона смяли егерей и оттеснили их в заладожские леса. Мите и Наташе удалось выбраться из Сермягских болот.
А через неделю под Видлицей старшего сержанта Сиверцеву ранило взрывом мины, которыми были здесь нашпигованы редкие дороги, тропинки, просеки и завалы из вековых, в обхват, сосен, безжалостно скошенных саперными топорами.
Лейтенант Волохов, командовавший стрелковой ротой, погиб под городом Питкяранта. Об этом написала Наташе в дальний уральский госпиталь ее бывший командир Марина Крохмалева.
Истратив к вечеру упругую силу, стих надоедливый ветер. Вода успокоилась, расстелилась синим полотном. Его морщили волны, усами разбегающиеся от носа теплохода. Но они были бессильны вновь взволновать громаду вод и таяли в их величавом и своевольном спокойствии.
Подступало время коротких северных ночей. Серебристо-серый свет проливался на озеро, на прибрежные леса и скалистые острова. Овевал их к полуночи призрачной дымкой, мешал свет и тьму. Трудно было понять, что главней в Причудливом смешении — день, притененный быстротечной ночью, или ночь, просветленная почти не исчезающим днем.
Остались позади город Питкяранта, Видлица и не увиденные ею с борта теплохода Сермягские болота, где хоронилась давняя жизнь старшего сержанта Сиверцевой.
В душе было пусто, как в осенней, с увядшими травами, степи. И так же горьковато тянуло в ней тленом увядания, как от истративших силы, прислонившихся к земле трав.
Воспоминания давили и требовали выхода.
Наталья Александровна позавидовала бабе Варушке, переступившей некий человеческий предел, за которым возраст обнажает тайны, и рассказ о них становится естественным и чистым, удивляя людей причудливостью жизненных ситуаций и освобождая самого себя от груза прожитого.
Наталья Александровна невесело подумала, что ее исповедь могут понять неверно. В том, что случилось на Сермягских болотах, не было, как в последнем замужестве бабы Варушки, ни подвига, ни самопожертвования. Была просто любовь. Молодая любовь, которая не выбирает ни места, ни времени. От которой некуда деться. Это первая и самая главная любовь.
Глава 6
— К сожалению, экспонатов у нас пока маловато.
Экскурсовод, похоже, стеснялся, что экспонаты музея лежат на простеньких незастекленных стеллажах, что полы в комнатах не крашены, на окнах нет драпировок и по-казенному сиротливо выглядят лампочки без абажуров на витых, с матерчатой оплеткой проводах.
— Две комнаты еще пустуют.
За широкими окнами музея трепетали молодой листвой ровные, одна к другой, березки, стоящие рядами, как парадные шеренги солдат.
Березы на глинистом бугре, медленно вздымавшемся от Свири, были посажены теми, кто воевал в здешних местах. Они же в Победную весну срубили добрый крепкий дом с широкими окнами и свезли в него овеществленную память войны. Расставили на стеллажах каски, винтовки и автоматы, положили под стекло простреленные, с ржавыми пятнами иссохшей крови офицерские удостоверения и солдатские книжки, расстелили изорванные осколками и пулями полотнища знамен, которые водружались на захваченных дотах и на улицах освобожденных городов. Поставили на постаменты знаменитые «тридцатьчетверки» и пушки истребительных противотанковых полков, героических и бесстрашных ИПТАПов.
Взрослые и дети, мужчины и женщины, фронтовики и те, кто никогда не слыхивали пулеметной очереди, упрямо приносили в этот дом котелки и позеленевшие солдатские пуговицы, ржавые, без магазинов, автоматы и светильники, сработанные из снарядных гильз. Смущаясь собственной доброты и застенчиво гордясь сделанным, водили сюда туристов с проходящих мимо теплоходов, школьников и всех остальных, кого тревожила память отгремевшей войны и кто хотел узнать о ней не только по книгам.
