Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться
Да, есть смысл, есть! В этом мире, как известно, немом и спешащем, не хватает нам, как известно, уз и связей. Отщёлкнув окурок в урну, я вхожу в здание аэропорта.
Тут, Лиза, дорогая, писателя Теодорова подстерегает неожиданность. Я подчеркиваю слово «писателя», нагло настаиваю на нем. Потому что с продавцом Теодоровым, с программистом Теодоровым, с банщиком Теодоровым (любую профессию возьми!) ничего бы не случилось, а писатель Теодоров, хоть и плохонький, хоть и хиленький, подвержен, как ты могла, наверно, убедиться, превратностям судьбы. Стоял бы я на площади, курил бы мирно — и все бы обошлось. Но меня понесло к телефонам-автоматам. А навстречу мне идет… кто бы ты думала?.. «Твоя старая знакомая сучка?» Нет, Лиза, ошиблась. Навстречу мне преспокойно движется невысокий, черноволосый, широколицый гражданин с «дипломатом» в руке. Всего-то! Но сердце мое дает сильный сбой. Это несомненно Коля Ботулу. Несомненно Коля. Несомненно Ботулу, как ни старается он выглядеть кем-то другим, непохожим на прежнего Колю Ботулу, — куда старше, чем тот, куда солидней. Себя-то он, конечно, может обмануть! Но меня не введет в заблуждение это широкое узкоглазое лицо, эта важная походка с разворотом ступней, эта чванливая нижняя губа, надвинутая на верхнюю, темный, строгий костюм, галстук, «дипломат»… Все равно это Коля, все равно Ботулу, житель крошечной эвенкийской фактории Харпичи, где я…
— Коля! — негромко окликаю. (А мог бы промолчать, мог бы!) Он останавливается. Мы смотрим друг на друга. Узкие глаза Коли пока ничего не выражают.
— Не узнаешь, что ли? — спрашиваю я, улыбаясь, волнуясь.
— Однако узнаю, — произносит он. — Ты Юрка Теодоров, журналист. Правильно?
— Правильно, Николя! Угадал. Я Юрка Теодоров, журналист, — улыбаюсь я еще шире, шире широкого, бескрайне широко, как нормальные люди никогда не улыбаются.
— Здорово! — говорит Ботулу с озаренным лицом.
— Здравствуй. Обнимемся, что ли?
— Ага! Давай, — соглашается он. И вот уже мнет мне плечи руками, сочно целует, шумно сопит мне в ухо. И я его обнимаю и целую.
— Хорошо, — говорит он, отстраняясь, утирая губы тыльной стороной ладони, — что мы встретились.
— Очень хорошо! — вторю я.
— Мы давно с тобой, Юрка, не встречались. Много лет. Теперь встретились.
— Да, Николя, встретились.
— Ты меня узнал, а я тебя сначала не узнал.
— Я тебя сразу узнал. Издалека.
— А я не узнал. Ты, Юрка, другой стал.
— Да и ты тоже другой, Николя. Но я сразу узнал.
— А я сразу не узнал.
Так мы с ним, Лиза, беседуем, любовно глядя друг на друга.
— Куда ты летишь, Юрка? — спрашивает Ботулу, оглядывая меня, оценивая мою потрепанную джинсовую одежку.
— В Москву. А ты?
— Я домой лечу. Домой. Все тут сделал. Надоело мне тут.
— Ты все еще в Харпичи живешь, Николя?
— Нет, Юрка. Что ты! Зачем? Я народный художник теперь — знаешь?
— Нет. Откуда же!
— Народный художник, — повторяет он, очень посерьезнев. — Я сюда на свою выставку приезжал. Очень успешная выставка.
— Поздравляю, Коля. Рад за тебя.
— А живу теперь в окружном центре, где ты жил.
— Вот как!
— Мы с тобой, Юрка, должны, по-моему, выпить, — шмыгает он носом.
— Это правильно! А где?
— Я знаю тут одно место. Тебе там не дадут, а я народный художник. Будешь меня угощать?
— Буду, Николя. Но надо побыстрей.
— Успеем. Идем со мной! — повелительно говорит он и направляется вперед — низкорослый, черноволосый, солидный пассажир, бывший киномеханик, бывший самодеятельный, а ныне народный художник Коля Ботулу.
Я следую за ним беспрекословно, Лиза. Вот так же в свое время молодой Теодоров доверялся его лыжне, когда мы оба выслеживали в истоках Вилюя диких олешков. Помню, командировка моя растянулась тогда надолго из-за непогоды, и не кто иной, как Коля Ботулу приютил меня в своем доме. Как забыть, скажи?.. Стылая комната с наглухо замерзшими окнами… печь с расколотой чугунной плитой… оленьи шкуры вместо одеял… холодный тягучий спирт… стук движка на окраине фактории… глухая многоверстная ночь за стенами… пьяный дурман… и Коля Ботулу, раскорячив ноги в унтах, стоит перед мольбертом и при слабом электрическом свете малюет некую меховую фигуру, напоминающую журналиста Теодорова. Много раз потом… что, Николя? денег надо? вот деньги, Николя, хватит, а?.. не однажды потом гостил он у меня в окружном центре. Всякий раз его приезд сопровождался… что, Коля? уже? Так быстро? Ну, Николя, ты мастер, ничего не скажешь! А где же мы пристроимся? Да, можно в буфете, правильно. Вот здесь, в тихом уголке… сейчас я принесу что-нибудь зажевать, а ты пока открывай, ибо… «Закончилась регистрация на рейс 14 по маршруту…» Это мой, Николя. Но посадку еще не объявили, успеем. Стоп, стоп! Мне достаточно, Николя. Прошли те времена, когда я мог безмерно… А тебе это не много будет, Николя?
— Ты за меня не бойся, Юрка, — отвечает он важно, косясь узкими глазами на соседей по стоячему столику. Откашливается. Двигает узел галстука туда-сюда, устраивая его поудобней для беспрепятственного прохождения напитка. — Я тебя сразу не узнал.
— Теперь-то узнал?
— Теперь узнал.
— А я тебя сразу узнал. Ну, будь здоров! За твои успехи.
Он кивает, соглашаясь с тостом. Подтверждает то есть, что успехи у него имеются. Большие успехи. Крупные. О, Лиза! Почему ты не рядом со мной!
«Граждане пассажиры! Объявляется посадка на рейс…» Николая Христофоровича Ботулу не хотят пускать в этот… как его?.. в накопитель. Все пассажиры могут туда спокойно входить, а народному художнику запрещено. Это несправедливо, и я пытаюсь доказать пожилой контролерше и юному милиционеру, что нельзя лишать человека конституционного права накапливаться. Ясно же, что не накопившись не улетишь. Следовательно, внушаю я им, речь идет вообще о свободе передвижения. Вы что же, товарищи, возмущаюсь я, гэкачеписты, что ли?
— Думайте, что говорите! — отвечает контролерша, а юный милиционер хмурится.
— Знаете, кто это? — говорю я. — Это таежный самородок, ныне народный художник. Его знает вся страна, а вы!.. Николай Христофорович, покажи свой ху-дож-ни-чес-кий билет. Где он у тебя?
Но Коля Ботулу не может показать свой билет и не знает, где он у него. Он грозно хмурится, сопит, шмыгает носом — он живой, но временно бессловесный. Я крепко держу его под руку, чтобы его не шагнуло и чтобы он не сбил стол вместе с контролершей.
— Надо же так назюзюкаться, — качает головой контролерша. — Нет, я не могу такого пустить.
— Но я же отвечаю за него! Какие вам нужны гарантии? Я… как бы это вам сказать… писатель. Сочиняю книги. А он их иллюстрирует. Мы работаем… как бы сказать проще… в тандеме. Один без другого не может существовать, неужели не ясно?
— Вот и вы оставайтесь, — отвечает она. — Вы тоже нетрезвы. А ваш друг едва на ногах держится.
— Но он же не будет стоять в самолете!! И я не буду. Мы будем сидеть в креслах. Мы уснем. Я вам обещаю, как только сядем, сразу уснем. Мы же не террористы, правда?
— Ерунду какую-то говорите! Костя, как с ними быть? — обращается она к юному милиционеру. У него тонкие усики и тонкие губы, знаю я такой тип людей…
— Не пускайте, — холодно отвечает он. — Идите проспитесь, — советует мне.
— Да поймите же вы, — не сдаюсь я, сдерживая Николая Христофоровича, который стремится вперед, — ситуация архисложная! (Почему я вспомнил любимое «архи» Ильича, ты можешь объяснить мне, Лиза?) Я летел в Москву. Но народный художник Ботулу, вот он, пригласил меня к себе в гости. Я сдал билет. То есть билет по сути пропал. Теперь пропадет этот. Что же мне делать? Как мне жить дальше, товарищ?
— Не надо было напиваться, — банальнейшим образом отвечает он. Такой молодой, а такой уже беспощадный… подумать только!
— Пить надо в меру, — отвратительно банально вторит ему контролерша.
А Коля Ботулу ничего не говорит, вот что обидно. Я всегда считал, что он хорошо знает русский язык, но он, похоже, и свой родной эвенкийский забыл, — лишь надувает губы, сопит, грозно хмурится. А постоять за себя не может, ну, никак.
Однако… (Это эвенкийское ходовое словечко я буду часто употреблять.) Однако помощь приходит со стороны. Какой-то мужчина из накопителя, седой и благообразный, подходит издали к милиционеру, берет под локоть и увлекает в сторону. Я затихаю. Нашелся, кажется, слава тебе Господи, знакомый Николая Христофоровича, спаситель наш.
И действительно все решается очень быстро. (А ты, Лиза, уже, наверно, переволновалась, паникерша?) Милиционер, переговорив, дает знак контролерше. Та, вздохнув, протягивает руку:
— Ну давайте ваши билеты! Повезло вам! Я бы ни за что не пустила. Да держите его! Он же сейчас свалится!
Ну, мне-то с Колей Ботулу не впервой управляться. Однажды… это так, мимоходом, Лиза… студеной январской ночью я вел его, вот такого же, по поселку к себе. А он не хотел идти. То есть пытался лечь в снег и навсегда замерзнуть. Пришлось затащить его в ближайший дом и попросить временного обогрева. Добрая русская женщина пустила нас. Она стирала. Ботулу вошел и, на миг отпущенный мной, сел прямо в жестяную ванну с бельем и водой. То есть отжал выстиранное уже белье. Я с трудом вытащил его оттуда, и мы заночевали у хозяйки… да-а. А теперь тот же Ботулу, но уже солидный сорокапятилетний живописец, никак не может пройти через контрольные воротца и при этом страшно звенит, словно начиненный металлом.
