Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться
И действительно все решается очень быстро. (А ты, Лиза, уже, наверно, переволновалась, паникерша?) Милиционер, переговорив, дает знак контролерше. Та, вздохнув, протягивает руку:
— Ну давайте ваши билеты! Повезло вам! Я бы ни за что не пустила. Да держите его! Он же сейчас свалится!
Ну, мне-то с Колей Ботулу не впервой управляться. Однажды… это так, мимоходом, Лиза… студеной январской ночью я вел его, вот такого же, по поселку к себе. А он не хотел идти. То есть пытался лечь в снег и навсегда замерзнуть. Пришлось затащить его в ближайший дом и попросить временного обогрева. Добрая русская женщина пустила нас. Она стирала. Ботулу вошел и, на миг отпущенный мной, сел прямо в жестяную ванну с бельем и водой. То есть отжал выстиранное уже белье. Я с трудом вытащил его оттуда, и мы заночевали у хозяйки… да-а. А теперь тот же Ботулу, но уже солидный сорокапятилетний живописец, никак не может пройти через контрольные воротца и при этом страшно звенит, словно начиненный металлом.
Но зато он исправно, как мной и обещано, засыпает в кресле самолета АН-24, едва только падает в него. А я сижу, озираюсь и думаю: та-ак! Молодец, Теодоров. Очень своеобразно начал ты свое творческое путешествие по стране. Всегда любил географию и сейчас подтверждаешь это. Прилетел с востока, двигался на запад, полетишь строго на север по направлению магнитной стрелки… все стороны света тебе доступны. Молодец, молоток! А самый главный молодец — вот он, дрыхнет рядом, развесив губы, распустив жирненькое лицо, посвистывая носом. Это он соблазнил меня воспоминаниями, увлек в опасное прошлое, куда, как известно, вход воспрещен во избежание дикой ностальгии… а он ли? Разве не сам я после первого же стакана впал в блажь и карамзинскую сентиментальность? Ну, встретились, ну, отметили встречу — ну и успокойся! Так нет же. Я глядел и наглядеться не мог, чуть ли не со слезами глядел на эту славную тунгусскую морду, на этого бывшего Колю Ботулу. Не давнего собутыльника в нем видел, а чуть ли не брата родного, родного, значит, брательника, пропавшего без вести и вдруг воскресшего из небытия. И слушал его важные напыщенные речи с нежностью и умилением. И жадно спрашивал: а кто из старых знакомых остался? а на месте ли редакция радио? а течет ли по-прежнему Нижняя Тунгуска, а впадает ли в нее, как встарь, Кочечум? — и ярчайшие видения мелькали перед глазами. Ну, и все, ну, и готов! Стоило Коле Ботулу вскользь предложить: «Приезжай в гости, Юрка», как я мгновенно развил эту тему, придав ей тассовскую, можно сказать, оперативность с обязательным словом «сегодня»… «Слушай, дружище! А почему мне не полететь сейчас? Билеты есть?» — «Во! — отвечал Ботулу. — Правильное решение, боё! Билет я тебе куплю. Я народный художник». И без трудностей купил. И опять приобрел это самое. А рейс 14-й, само собой, улетел вместе с жирной соседкой-продавщицей.
А какого хрена, в самом деле! — думаю я. — Когда я смогу еще залететь в эти края? Какая к хренам Малеевка! Ее, может, и в природе не существует, этой Малеевки, а если и есть она, то подождет, подождет писателя Теодорова! Да и что такое эта иллюзорная Малеевка-Маниловка, что такое чужеродная столица, если на стрелке двух рек, в четырех часах полета отсюда истомился без Теодорова поселок-друг, поселок молодости Т.! Хватит того, что променял я живую Лизу на трупообразную Марусю… нельзя повторять ошибок.
А вот интересно, Лиза, думаю я, сумел бы увлечь тебя в этот стихийный полет, будь ты рядом со мной? (Верь, словесница, верь, случайная попутчица, верь, золотое лоно, что я о тебе не забываю, о, нет!) Я гляжу в иллюминатор… я, конечно, не могу спать, как абориген-живописец… скоро потянутся, вот уже потянулись знакомые места — неодолимая пока лиственничная пустошь с извивами рек, с болотными марями, с подпалинами горельника… Глушь стволов, кладовая мха… Подкаменная Тунгуска… междуречье… скоро, скоро откроется под крылом, вот уже открылась светлая полоса той самой Угрюм-реки, по которой не однажды сплавлялся (и поднимался) молодой, любознательный, как песец, журналист Теодоров… вот поселок Т., беспорядочное скопление деревянных домов… как разросся, однако!.. накреняется, проскальзывает мимо… вставай, Николя, то бишь Николай Христофорович, прибыли на твою родину! Ну, изъяви хоть какие-нибудь чувства, скажи что-нибудь торжественное — родина все-таки!
Мой заслуженный приятель хрипит, откашливается, сплевывает себе под ноги (что за манеры, однако!), выдавливает из себя слова:
— Башка болит. Поправлять здоровье надо, Юрка.
Испортил песню!
6. ЗНАКОМЛЮСЬ ЗАНОВО, ТЕРЗАЮСЬ
— Ду-усенька! — зову я, подняв голову от подушки. — Ми-и-лая!
Она выглядывает из кухни. Вообще-то зовут ее Тымани, а Дусей почему-то нарек муж, ну и я издавна не нарушаю семейную традицию. Это маленькая, невзрачная женщинка с плоским, в отметинах оспин лицом, черноволосая и узкоглазая. Подруга жизни Николая то есть Христофоровича, жена художника.
— Дусенька, милая, — жалобно говорю я. — А брусничного соку у тебя больше нету? Пить очень хочется.
— Сейчас! — торопливо отвечает она и опять ускользает на кухню.
Я лежу на кровати железной, каких вроде бы уже не выпускают, с панцирной сеткой, высокими спинками, под тяжелым ватным одеялом, а Ботулу спит около стены на кумаланах под любимой оленьей шкурой. Там, надо думать, переночевала и Дуся… согнал я, выходит, хозяев с их семейного ложа… нехорошо, однако! Комната большая, просторная. Кроме кровати, в ней есть еше шкаф и стол с остатками нашей вчерашней трапезы. Вдоль стен там и тут стоят изнанкой к наблюдателю картины художника Н. Х. Ботулу (я их проглядел, кажется, вчера); несколько изделий, размерами поменьше, висят на давно не беленых стенах — пейзажи, пейзажи таежные… в углу мольберт, скопление банок, бутылок, кистей, тюбиков… творческая, словом, мастерская, она же место обитания.
Невзрачненькая Дуся приносит большую кружку напитка. Я жадно пью, а она стоит рядом, улыбаясь, помаргивая безбровыми глазами.
— А водочка, Дусенька, у нас еще осталась? — перевожу я дыхание.
— Есть немножко. Всю не выпили, — улыбается она.
— Это хорошо, — одобряю я. — А ты, Дуся, буди, однако, мужа. Хватит ему, однако, дрыхнуть.
Она послушно подходит к спящему и ногой в меховом тапке сильно пинает его в бок.
— Вставай, Ивуль! (Ивуль — это что-то вроде, как мне вспоминается, нашего Иванушки-дурачка. Как, однако, она обращается с народным художником!) У-у, Ивуль! Нажрался. Вставай!
Ботулу мычит, стонет, перхает — всякие звуки издает, но от ее пинков все-таки пробуждается. Садится. Трет руками широкое, помятое лицо, трясет головой.
— Здорово, Юрка! — узнает он меня. — Хорошо спал?
— А я, Коля, не знаю. Наверно, хорошо.
— У, ешкин-мошкин, как мы с тобой напились! Это ты меня напоил.
— Так уж и я.
— Ты! — утверждает он. — Я тебя не узнал в аэропорту, а ты меня узнал. Я мог мимо пройти, а ты меня позвал. Ты, Юрка, виноват.
Вот какая логика, странная логика…
— Теперь снова надо пить, — продолжает Н. Х. Ботулу, на этот раз очень логично. Переворачивается, встает на четвереньки, отвешивая солидный животик, лишь затем с кряхтением поднимается. — Дуська, неси чего-нибудь! Чего глядишь? Неси, говорю!
Жена, которая только что лупила его ногами, послушно уходит на кухню.
«А ведь эдак, — мелькает здравая мысль у Теодорова, — я кроме этого дома ничего не увижу».
За окном ясное высокое солнце. В такое время года на здешних широтах определиться без часов чрезвычайно трудно. Ночь мало чем отличается от дня: неизменный свет озаряет тайгу. Сейчас, судя по ходикам на стене, одиннадцать. Одеваясь, я вижу в окне широкую гладь Нижней Тунгуски. Щемяще знакомый пейзаж дальних крутых берегов, заштрихованный лиственницами. Обычно пустынная, сейчас река заставлена там и сям грузовыми судами. Навигацией это называется, Лиза. Краткая пора высокой воды, единственный месяц, когда самоходки могут преодолеть Большой Порог в низовьях и подняться сюда с гостинцами для таежных жителей. Ох, черт, как прерывисто дышишь, как жадно смотришь, когда после многомесячной глухой зимы вон из-за того поворота появляется первый караван!.. А вскоре опять опустеет река… промелькнет светлое лето… уже в сентябре крепко ляжет снег и в надолго воцарившейся ночи стужа зашкалит градусники. Такая тут земля, и странно, право, что память о ней так живуча и неистребима, как… «как о первой, сильной любви, да?» Да, догадливая, да, сколь ни избито это сравнение!
Умываясь на грязной, запущенной кухне под рукомойником, я ставлю перед собой цель в ближайший час выбраться из дома художника. Коля Ботулу, думаю я, хорош в умеренных дозах. Его надо… как бы это сказать?.. умело дегустировать. Но тут же спохватываюсь и говорю себе: а ты ведь тоже не подарок, похмельная морда! Сильным иммунитетом нужно обладать, чтобы выдюжить с тобой рядом длительное время… некоторые невинные души прямо-таки заболевают и чахнут на глазах. Так что не будь судьей и не будешь, соответственно, судим. Уже то хорошо, думаю я, утираясь подозрительным полотенцем, что пробуждение сегодняшнее относительно легкое, без головокружений и сердцебиений, без сосущей тоски в районе пупка, где, кажется, размешается душа. Не иначе мой организм настроился на волну молодости, когда никакие бешеные гулянки не могли умерить радостной жажды жизни… вскакивал по утрам в промерзшей комнатухе своей, насвистывал, топил печь, пил крепкий чай и, обрядившись в унты, полушубок, солнцеподобную шапку, спешил по темной, трескучей от мороза улице в редакцию радио — деятельный, неистребимый, талантливый, мать-перемать!
