Алкиной - Шмараков Роман Львович

Однако же знакомец Евстафиев, человек язвительный, хотя вкрадчивый, не отставал, молвив, что он-то, конечно, во всем верит Евстафию, зная превосходные его качества, но в других случаях, когда о важном деле лишь один приходит с вестью, он бы подождал ему вверяться, не вышло бы, как с Метродором философом. Был (пояснил хозяин) некий Метродор, который при императоре Константине отправился ради философии в Индию, где, сведши с индийскими мудрецами короткое знакомство, прославился среди них своею воздержностью, так что за некое чудо его почитали, а кроме того, научил их употреблению бань и водяных мельниц, чего у них дотоле не было заведено. От индийского царя он получил множество самоцветов и перлов, назначенных в дар императору, а сам, войдя в святилище, где тех же драгоценностей были благочестивыми людьми снесены великие груды, много этого добра взял своею волею; воротясь же в нашу область, поднес эти дары императору, яко от себя, когда же император дивился их множеству и красе, прибавил, что нес еще и больше, да персы отняли. Слыша такое, император загорелся гневом и написал царю персов письмо, чтобы украденное вернул. Не получив желаемого, разверг с персами мир; царь же персидский, дыша яростью, открыл в своей области гонения на христиан и восемнадцать тысяч их истребил. Все оттого, что этот прощелыга, у которого от философа была только борода, а стыда не больше, чем у площадной волочайки, в самоцветах и жемчугах имел за себя поручителей, не будь которых, кто бы его слушал; и помысли (продолжал Евстафиев знакомец), что было бы, кабы Гермес, общий любимец и доверенный вестник, озлоблял одно царство на другое, отцу Диту сказывая, с каким презрением отзываются о нем на небесах, а владыке олимпийскому – какие в преисподних палатах набиваются толпы чудовищ, дабы на него войною ударить, и какие бы из сего вышли плачевные для всего мира следствия.

Слыша это, Евстафий вышел из терпения и, воздев руки, клялся, что, будучи послом при царе, все усилия приложил, дабы, строго наблюдая все касающееся до величия и пользы Римской державы, учинить договор на таких условиях, чтобы нынешнее состояние Армении и Месопотамии без перемены оставалось, и во всем том оказал подобающую его должности честность, а если он кривит душою и не так говорит, как было, то пусть ни ему, ни его дому ни в чем ни пощады, ни отдыха не будет, пусть ему земля будет как море, а море как преисподняя, и пусть всякое наслаждение сделается для него, как пепел во рту, и много иных клятв приложил в том же роде. После этого они разъехались: Евстафий в Коману, его знакомец – куда ему было надобно. Несколько дней прошло, и зашел к нему, хозяину, один его старинный приятель, именем Лептин, по плотницкому делу, затем что у него в гостинице много прохудилось и требовало починки. «И вот-де этот Лептин заходит в комнату, ту самую, где Евстафий жил и где он клялся – вон там, повернуть и налево – и говорит, что-де тут тебе надобно подправить то и то, а я в ту пору стою у той комнаты на пороге, глядя наружу, для того что там ребята мои затеялись возиться, а Лептин у меня за спиною, слышно, нагибается и говорит: да вот тут бы затереть. Я оборачиваюсь, чего ему там затереть, и вижу, что нет Лептина на том месте, где он только что стоял. И деваться ему, видишь ты, было некуда: мимо меня не пройти и в комнате не схоронишься. Раз, другой я ее обошел, поводя руками – хорош бы я был, кабы меня кто увидел – окликая Лептина и приговаривая, чтобы кончал надо мною шутить, однако же ни в тот день, ни после он не нашелся; пропал напрочь, вот какая это теперь комната».

Тут ввязался Евфим, сказавши, что в Эносе один его знакомец, скорняк, как-то залез в сундук и держал крышку изнутри, когда же ее наконец открыли, скорняка там не было, зато он по дальнейшем изыскании обнаружился на другом конце Эноса, у посторонних людей, в другом сундуке, почти таком же, только без резьбы, и очень пьяный, и месяц потом своего скорняцкого ремесла не мог до конца вспомнить, все ходил у людей справляться. Другой же его знакомец, тоже скорняк, пошел по свежему снегу к ручью, а когда его вдолге хватились, затем что никому не был надобен, отыскали его следы, обрывающиеся в чистом поле, и ни справа, ни слева ничьего следа не было, только в пяти шагах торчала сковорода ручкой вверх. Его, сказал Евфим, тоже потом нашли, только это больше отняло времени. Но хозяин наш стоял на своем: это-де оттого, что Евстафий клялся криво, и теперь в эту комнату ничего съестного не занесешь, сейчас испортится. За такими разговорами просидели мы, пока не сделалось скучно, а потом ощупью отправились спать.

III

Абдигильд рано нас поднял. Когда отправились в путь, я приметил у Евтиха в суме бараний окорок. Вечор, пока мы в потемках слушали хозяина, он прокрался на кухню и свел знакомство с его припасами, из коих иные так ему полюбились, что он решил с ними не расставаться: «надобно-де поддержать его веру, что у него в доме вещи чудесно исчезают». Абдигильд думал идти через Самосату, хотя его солдаты говорили между собою, что лучше бы нам до самой Зевгмы за реку не перебираться, потому что неведомо, как далеко персы продвинулись, а мосты им уж наверное не сданы. На одном перекрестке мы взяли влево и ехали в ожидании, что покажется Томиса; однако же горы подходили ближе, и от какого-то попавшегося навстречу крестьянина мы известились, что впереди Миасена. Трибун, смущенный ошибкой, решил воротиться. Мы взяли левей прежнего, ночевали в камнях и сильно продрогли. Кто-то на ночь рассказал, как персы напали на Антиохию во время театрального представления, и половине наших это приснилось. К полудню выбрались на торную дорогу. Солдаты вспоминали, у кого какие в Томисе знакомые и когда там обедают. Вдруг открылась перед нами река; мы подъезжали к мосту; стража на нем приветствовала Абдигильда восклицаньями. Он, обратившись к нам, сказал, что мы промахнулись, оставили Томису выше по течению, а страже отвечал, что ему ничего от них не надобно и что мы пойдем вниз по берегу. Ночевали мы снова вдали от людей и постелей, а поутру, проблуждав довольно в терновнике, наконец вышли на путь, и скоро стража того же моста встречала Абдигильда хохотом и словами, что для человека, которому тут ничего не надобно, он слишком часто сюда приезжает. Незаметно для себя мы, потеряв берег за деревьями, забирали вправо, пока не сделали круг. Кто-то говорил, что в здравом разуме так не ошибешься: бес полуденный нас водит. Абдигильд стоял опустя голову, а потом промолвил: «Ну, так и быть», – и двинулся к мосту.

Мы ехали, с любопытством оглядываясь и дивясь тому, как далеко нас занесло. Евфим рассказывал, как какие-то люди, ехавшие в Карасуру, бросили на дороге издыхающего мула, а потом его труп попался кожевнику, и тот прихватил его крюком и поволок, и эти люди еще видели, как их дохлый мул въезжает в ворота Карасуры раньше их самих. Вдруг с соседнего холма раздались вопли и блеснуло оружие. Это были персы. Солдаты развернулись; Абдигильд командовал. Кто-то бросился вперед и упал под стрелами. Всадники налетели; началась смертная теснота и сутолока. Меня крепко ударило по голове. Мимо, что-то крича, проскакал трибун со стрелой в бедре. Ужас смерти охватил меня: я покатился с мула в канаву. Невдалеке был лесок: я кинулся туда и упал под деревом, мечтая сделаться невидимым. Крики были еле слышны. Кто-то тронул меня за руку: это был Флоренций, бледный, дрожащий. Один за другим собрались все наши товарищи и Филаммон; счастье, что все уцелели. Солдат не было видно. Мы двинулись наудачу, боясь всего. Филаммон нас ободрял, говоря, что никак нельзя тут быть главным силам персов, что это скитаются лишь дерзкие разъезды и что скоро мы выйдем к какой-нибудь крепости. Мы съехали в ущелье. Там лежал человек, который при виде нас сказал, что мы все погибли и что ему пора. Мы спросили, откуда он. Он отвечал, что за ним следует персидское опустошение Азии, и если он обернется, ему будет худо, оттого он не оборачивается. Он пошел, клонясь набок; скоро мы потеряли его из виду. Гермий обнаружил погасший костер с остатками обгорелой дичины; мы поели, стараясь избегать воспоминаний о местах, где нас встречали и потчевали. Вечером препирались, кто первый будет на страже, и все уснули. Филаммон нас разбудил поутру. Мы выбрались, цепляясь за корни, и увидели одинокий дом меж холмами. Мы зашли: он был пуст; на столе лежал лимон обгрызенный. На большом дереве подле дома Ктесипп приметил вырезанные ножом свежие буквы и пытался их разобрать; наконец отошел, сказав, что кто-то кому-то в любви признается. Взошед на холм, мы увидели вдалеке высокие стены с зубцами. Чем дальше, тем больше людей встречалось нам на пути, шедших с нами в одну сторону; на лице у них было смятенье, от них ничего нельзя было допытаться. Наставник наш шел небыстро, мы применялись к его летам, хотя желали скорей добраться до безопасного места. У боковых ворот сбилась толпа; на узком подъезде стояли толпы, охая и перебраниваясь; иной оглядывался с ужасом и словно паутину стирал с лица. На равнине видны были приближающиеся персидские знамена. В длинной толчее мы подошли к воротам. Это была крепость Амида.