Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

— Не оставляй! — кричит она таким пронзительным и высоким голосом, что я не понимаю, как Бог может ее не услышать.

Я знаю, что девочка обращается к дедушке, а не ко мне. Но она так это произносит и так при этом смотрит, что я почти застываю на месте.

— Прости, — шепчу я, хотя она, конечно, не может меня услышать.

И мы уходим в сумерки, все дальше от нее.

Словно пытаемся скрыться от подступающей смерти.

Крошка

Мы идем в полном молчании. До наших ушей долетает вой сирены скорой помощи. Пульга озирается по сторонам, его глаза блестят, когда он пытается сообразить, где мы и куда нам надо двигаться. Я знаю, что ему хочется заплакать, что сердце у него болит за девочку и ее деда. С моим сердцем та же история.

«Мы ушли так далеко!» — как странно и пугающе прозвучал этот ее крик. Несмотря на суматоху, требования сделать искусственное дыхание, вызвать неотложку, отойти подальше и дать старику место — несмотря на весь этот шум, я всю жизнь буду помнить ее голос, разносившийся по всему шелтеру. Я чувствую этот крик внутри себя.

— Думаю, нам туда, — говорит Пульга.

Его слова возвращают меня к реальности. Пульга изучает свои заметки, смотрит в блокнот (я видела, как он что-то писал там, поглядывая на карты, развешанные по стенам шелтера). Впереди я замечаю людей, которые вышли раньше нас и теперь двигаются в том же направлении. Улица заполняется все новыми и новыми мигрантами. У всех этих людей довольно потерянный вад.

Мы ускоряем шаг. Воздух наполняется едким кислым запахом, смешанным с ароматом жареного мяса. Сирена скорой помощи становится все громче, ее огни вспыхивают в сгущающихся сумерках, и она проносится мимо нас, как какое-то охваченное болью существо. Как та девочка, которая кричала в шелтере.

Может быть, это ее я все еще слышу.

Я крепче вцепляюсь в лямки рюкзака. Мы сворачиваем на улицу.

— Muchachos… Мальчики… — Женщина с малышкой, идущая в том же направлении, что и мы, жестами старается привлечь наше внимание. — Это дорога к шоссе? спрашивает она. На плечах у нее рюкзак. Ее дочурка тоже с рюкзачком, из которого выглядывает голова плюшевого единорога.

Пульга бросает взгляде сторону женщины и быстро кивает. Чико смотрит на малышку, улыбается и машет ей рукой. Она, засмущавшись, машет ему в ответ.

— Вроде бы да, — говорю я ей.

— Вот хорошо, — отзывается она, с облегчением вздыхая. — Я не была уверена, но видела много людей с рюкзаками, которые шли в ту сторону…

Она торопится, стараясь не отстать, и продолжает говорить, но Пульга ускоряет шаг и идет теперь так быстро, что даже нам с Чико трудно за ним угнаться. За считаные минуты между нами и женщиной оказывается приличное расстояние. Я оглядываюсь и вижу разочарование на ее лице.

Чико смотрит сперва на меня, а потом на Пульгу и бормочет:

— Зачем ты так с ней?

— Как? — с раздражением отвечает Пульга, почесывая голову.

— Припустил, чтобы она отстала. Она просто спросила…

— А я ответил.

— Да, но…

— Что «но»? — сердито спрашивает он, идя теперь еще быстрее и глядя строго вперед.

Он не удосуживается оглянуться на нас с Чико, а мы изо всех сил стараемся не отстать. Нам приходится бежать трусцой, чтобы двигаться в его темпе.

— Ты хочешь, чтобы они тоже поехали с нами на всех этих микроавтобусах? Хочешь знать, что будет с этой девочкой, Чико? И с ее матерью? Хочешь быть рядом, когда кто-нибудь из них упадет на землю и умрет, как тот старик? Или с ними случится еще что-нибудь похуже?

Мы ничего не отвечаем и делаем вид, что не заметили, как Пульга быстро утер глаза. Его слова впиваются в меня, как ножи.

— Он прав, — говорю я, обращаясь к Чико.

Тот смотрит на меня, потом трясет головой:

— Но мы все равно не должны так делать.

— Я знаю, — соглашаюсь я, потому что он тоже прав.

На улицах воняет мочой. Липкий вечерний воздух и кровь, которая все еще сочится из моего тела, заставляют меня чувствовать себя так, будто я не мылась много дней. На мне громоздкая жаркая куртка, но я ее не снимаю.

Я думаю о старике из шелтера. Он стоял за мной в очереди в душ, и я слышала, как Марлена дала ему кроссовки взамен тех, что развалились за время его путешествия из Гондураса.

«Мы ушли так далеко!»

Тогда старик улыбнулся, поблагодарил ее и гордо показал мне свою обновку. «В этих я дойду до los Estaclos Unidos, до Соединенных Штатов», — сказал он, глядя на кроссовки, как будто они были волшебными. Старик с внучкой собирались отправиться в путь сегодня вечером, как и мы. Он принял душ — и вышло, что так он приготовился к смерти.

Я смотрю вниз, на собственные кроссовки, старые и грязные. Интересно, смогу я пройти в них весь путь до Штатов, или со мной произойдет то же, что со стариком, который умер, не успев даже переступить порога приюта? А его внучка? Что с ней теперь будет? Может, ее отправят обратно домой — к тому, от чего она так отчаянно старалась убежать.

Я заставляю себя выбросить из головы все мысли об этих двоих, пусть даже от этого мне и становится ужасно плохо.

Мне нужно просто идти вперед.

Вскоре к хрусту гравия под ногами примешиваются другие звуки: похоже, мы уже недалеко от шоссе. Наконец мы видим, как мимо проносятся машины, одни сигналят, из других высовываются люди и что-то кричат.

— Почему они на нас орут? — спрашиваю я Пульгу.

Тот, оглядевшись вокруг, пожимает плечами и отвечаете:

— Некоторые не хотят, чтобы мы сюда приезжали. Мы для мексиканцев все равно что мексиканцы для американцев.

Нам приходится идти вдоль шоссе до тех пор, пока наконец один из микроавтобусов не останавливается прямо передками. Пульга бежит к нему первым, мы — за ним. У Пульги наготове сумма, которой хватит, чтобы заплатить за троих, на этот раз она лежит отдельно от остальных денег. Он садится сразу за водителем, мы втискиваемся рядом с ним. В салон набивается все больше людей.

— Rap і do! Быстрее! — требует водитель.

Людская очередь движется проворнее, все платят и стараются поскорее устроиться. Микроавтобус срывается с места, когда некоторые пассажиры еще не успели рассесться по местам.

Мы таращимся на дорогу, мимо проезжают легковушки, микроавтобусы и фургоны, вдоль обочины тянется вереница людей, многие стараются поймать попутку.

— Perdon! Простите! Сколько ехать до первого блокпоста? — спрашивает Пульга.

— По-разному, — отвечает водитель. — Они перемещаются. Бывает, едешь всего минут десять, и на тебе — уже кордон. — Глаза водителя прикованы к дороге. На приборной панели у него лежит телефон.

— Скажите нам, как только его заметите.

— Да ты расслабься, — говорит водитель Пульте. — Тебе же лучше, если тебя поймают и арестуют. А вот мне от этого хуже будет — мне надо на жизнь зарабатывать. Так что не беспокойся, я скажу. — И он громко включает музыку в стиле нотеренья [14].

Но Пульга сидит выпрямившись и, как орел, зорко вглядывается в горизонт.

Я смотрю на обочину дороги, темную оттого, что вдоль нее густо растут деревья. В памяти всплывает образ малышки с единорогом в рюкзачке, и я представляю, как она идет в этой сгущающейся тьме. К горлу подступает ком, сердце сжимается. Я вижу девочку уставшей, с печальными глазами, но с растянутыми в улыбке губами. Хорошо, что Пульга тогда увел нас и малышка с ее матерью не сели с нами в этот микроавтобус, — не хочу знать, какая судьба их ждет.

Движение замедляется, и перед нами образуется длинная вереница красных огоньков — стоп-сигналов впередиидущих машин. Мое тело напряжено. Громкая музыка — все эти рожки и аккордеон — кажется странной здесь, в автобусе, где каждый — как сжатая пружина, готовая в любую секунду распрямиться. На приборном щитке светятся часы, и я слежу по ним, как утекают минуты.

Мы застываем в неподвижности, и так проходит довольно много времени. Неожиданно телефон на приборном щитке начинает светиться. Водитель опускает на него взгляд и тут же перестраивается в крайний правый ряд шоссе. Ему сигналят.