Ольга Камаева - Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
— Есть. Конечно, есть, — отзывалась мама на мою жаркую речь и ласково гладила по голове.
Ее уверенность меня коробила: что значит «конечно»? У плохих не должно быть того, что есть у хороших. Мне же мама не покупает мороженое, если я балуюсь. Выходит, маленьких девочек можно наказывать, а взрослых дяденек — нет? Это кто ж такую несправедливость придумал? Уж не сами ли плохие дяденьки? Мрачное подозрение догоняло еще одно, совсем ужасное: неужели и тетеньки вместе с ними?!
Я выросла и теперь никак не могу понять другое: почему у людей обратное развитие? Мысли малышей гораздо чище и добрее, логичнее и понятнее. Черное они называют черным, белое — белым. Но проходят годы, а с ними приходит умение врать, молчать, изворачиваться и лицемерить. Взрослые называют это умением жить. Не владеющий сим сомнительным искусством попадает в число простачков, чудиков или даже местных сумасшедших. А он просто остался таким, каким был в детстве, — светлым и чистым.
И зачем дети торопятся взрослеть?
Сама же только что ответила: они — доверчивые, ждут от жизни радости, а не подвоха. А раз у взрослых возможностей больше, значит, и радостей должно быть больше.
2 февраля
Вчера проводили дядю Витю. Удивительно, но я впервые сделала это с облегчением. И вовсе не из-за его приятеля, хотя он мне и не особо нравится. Правда, пока не пойму, чем именно.
Спор, почти ссора, случился неожиданно, перед самым отъездом. На улице было чудо как хорошо, и после прощального обеда мы решили идти до вокзала пешком, тем более что большая часть пути лежала через парк. Пару дней над городом висел слякотный промозглый туман, успевший напугать заботливых мамочек грядущими насморками и простудами. Но ударившему ночью морозцу хватило всего нескольких часов, чтобы и отмести пустые опасения, и засахарить инеем весь город, одним студеным дыханием сменив его будничную унылость на праздничное роскошество.
Мы шли парами: мама с Леонидом Петровичем немного впереди, я с дядей Витей — сзади. Солнце едва касалось макушек деревьев, но контуры белых, недвижных, словно выточенных из хрупкого хрусталя берез уже начали растворяться в легких, осторожных сумерках. Фонари тускло желтели рано включенными лампами, и эта кратковременная несообразность — днем с огнем! — делала все вокруг еще удивительнее и таинственнее. Хотелось признаваться в любви, говорить о чем-то высоком и важном, читать вслух стихи и непременно громко, так, чтобы они разлетались вокруг яркими радостными птицами…
Но разговор получился о мрачном и потому совершенно неуместном. Нет, стихи сначала все-таки были. Среди прочих многочисленных талантов за дядей Витей числятся редкая по нынешним временам любовь к поэзии и исключительное умение декламировать. Мы любим играть в строфы на заданную тему, которой вчера, само собой, была зима. Я торопливо перебирала простенькие, из школьной программы стишки, а дядя Витя, не отнимая их у меня, откровенно играл в поддавки, отбиваясь виршами сложными и мне не известными. Я пробовала угадать, чьи они, но всякий раз промахивалась, не узнав ни Сашу Черного, ни Фета. Не угадала даже самое легкое, настолько легкое, что запомнила с первого раза:
Я знаю, что надо придумать,
Чтоб не было больше зимы,
Чтоб вместо высоких сугробов
Вокруг зеленели холмы.
Смотрю я в стекляшку
Зеленого цвета,
И сразу зима
Превращается в лето.
Так незатейливо, но гениально пишут только детские поэты. К тому же Агния Барто всегда была в числе моих любимых.
— А теперь только попробуй не догадайся, — шутливо пригрозил дядя Витя:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер…
— На всем Божьем свете! — перебила я, гордая тем, что наконец-то не попала впросак, — «Двенадцать» вообще-то в школе проходят.
— Ну-ну, — довольно хмыкнул дядя Витя. — А вам там рассказывают, что, когда Блок закончил поэму, то написал: «Сегодня я — гений»? Но Ахматова, да и другие…
Будучи в хорошем расположении духа, дядя Витя любил иногда проводить ликбезы. Я, естественно, их тоже обожала.
— …гений вообще понятие относительное, а не абсолютное. Потому что он не со всеми. Он — впереди…
Согласна. Относительное и во времени, и в пространстве. Давно и безвозвратно забыты сотни при жизни обласканных славой, окруженных почетом и увенчанных лаврами. Зато сейчас бесспорен гений Сократа и Джордано Бруно, казненных современниками, или Моцарта, умершего хоть и своей смертью, но в нищете.[2] А вот Ван Гог, при жизни продавший всего одну картину, ныне тоже в фаворе, но далеко не у всех. Многие до сих пор уверены, что его известность — всего-навсего результат хорошей, пусть и посмертной, рекламы. Почти как в истории с Геростратом,[3] которого так сильно хотели наказать забвением, что глашатаи десятки лет разъезжали по стране и выкрикивали имя преступника, приказывая грекам его забыть…
Занятая своими мыслями, я не заметила, что дядя Витя говорил уже совсем о другом. И, похоже, мое молчание расценивал как согласие:
— …разве он не сгонял тысячи крестьян на верфи, не гноил их на строительстве Петербурга? Разве не расправлялся со стрельцами и неугодными боярами? Не приговорил к казни собственного сына? Термины немножко другие, а по сути — один к одному. Но Петр — великий! А Сталин — деспот и диктатор! Только не говори мне про крепостное право, прежние нравы и прочую ерунду. Просто каждый царь выбирает: или — или.
Или жесткий рывок, или кисельное течение.
Ну по поводу чего-чего, а репрессий спорить со мной бесполезно. Стою и на том стоять буду!
— Дядь Вить, да вы что?! Разве сталинский террор можно оправдать? Оправдать миллионы безвинно погибших? Вы же такой умный, как же… Столько книг… Я-то… А вы… — задохнулась я от возмущения.
По-моему, он даже немного испугался:
— Ну-ну, успокойся. Никто репрессии оправдывать не собирается… Знаешь, сколько раз я слышал: легко рассуждать, ты ведь в лагерях не сидел, Беломорканал не рыл и даже в детдоме, после того как родителям дали десять лет без права переписки, не жил. Да — не сидел, не рыл, не жил. И поэтому не могу иметь свое мнение? Тогда и Петра нечего защищать — в его времена тоже никто не жил, бессмертных у нас нет. Точно! Его потому и оправдывают, что при нем никто не жил! Большое, как известно, видится на расстоянии. А ведь и при Сталине было создано не большое — огромное. Надеюсь, это-то ты, как историк, отрицать не будешь?
