Пьер Гийота - Воспитание
Лишь почка, распускающаяся для любви? Я смотрю на репродукцию «Источника» Энгра, считая в ту пору, что девочки писают задом: как бы они писали передом, если его раскрывает любовь, а они мочатся так же часто, как и мы. Не может быть, чтобы они писали только из-за любви. Подойти потрогать? Побежать следом, чтобы почувствовать запах?
Мать привозит из Парижа альбом с репродукциями картин Коро[247] - для себя, но чтобы и я смотрел вместе с нею. С тех пор я соотношу почти все, что вижу в природе, с пейзажами из этого альбома; но сюжеты с людьми потрясают меня еще сильнее, особенно «Сидящая с открытой грудью» 1835 года. Это уже зрелая женщина с романтичным шиньоном, голая до середины живота, остальная часть тела прикрыта тканью, отпечатки пальцев усиливают мое возмущение этим портретом полуголой женщины, годящейся мне в бабки: я часто раскрываю альбом с мыслью: разве под сомнительной тканью не нарисована и нижняя часть тела? Если это так, я бы мог увидеть женский половой орган. Здесь он более зрелый и раскрытый, более дряблый, нежели в «Источнике» Энгра?..
Что делать мальчикам с этой выпуклостью, которая может порасти пушком и волосами, чего я, правда, пока еще не вижу?
Под вечер пауки снова ткут над пыльной водой паутину, я возвращаюсь к кувшинкам, водная поверхность там чище, отражения ярче, надо рисовать. То, чего нельзя делать у нас в горах и в деревне, я могу делать здесь, на слегка холмистой равнине, вода тут спокойная, и можно писать отражения. Я начинаю, когда все уходят и спускаются обратно в деревню.
Чтобы написать девушку, необходимо продвинуться в рисунке: белизна кожи, сырая розово-серая плоть, голубизна бикини, все это я могу написать. Но ее столь хрупкие очертания, когда она поднимается - после чего? - средь берез и крапивы...
О любви я грежу наяву и даже во сне: любимая девушка из Японии, Изольда, куртуазная любовь, о которой мы начинаем читать в песнях, Машо[248], уже немного Ивонны де Гале из «Большого Мольна»[249], Жанна д’Арк, туго затянутая своими охранниками в мужские одежды.
Страсть - это «Анна Каренина», которую мать перечитывает почти ежегодно. Что делают эти взрослые, которых страсть гонит прочь от родного очага? Чем они занимаются помимо того, что обнимаются еще крепче, потому как прячутся? Для чего эти гостиничные номера, тайные ложа?
Я много узнаю о человеческой жизни, глядя на портреты великих людей: политиков, артистов, ученых, святых, изображения нагих народов Амазонки, божеств. Но я углубляюсь в вопрос о девушках, женщинах: о том, что красивее, изящнее, хрупче, невиннее всего на свете: что думает девушка, женщина, если, с моей точки зрения, это существо можно лишь обнимать? Еще раньше мы читаем в исторических отрывках об изнасиловании.
Каковы мысли этого существа - воплощения чистоты?
Даже Еву я не считаю соблазнительницей: и даже «разводчицу» - что делают с ней мужчины, у которых она берет деньги? Теряя немного своей чистоты, она становится от этого лишь чище, достойнее любви, восхищения. Женщина - вовсе не соблазнительница, это дьявол, змей-самец, входит в нее, дабы соблазнить и погубить первого мужчину, входит в самую невинную, чтобы обмануть того, кто уже не столь невинен, - самца, у которого Господь вынимает во сне ребро и создает из него самку.
Как воспринимает моя мать объятия Карениной и Вронского? Что она вычитывает, что видит между строк Толстого?
В те годы из Северной Америки до нас доходят пикапы, которые тогда для меня не имеют ничего общего ни с непорочной девушкой, ни с «разводчицей», это прежде всего образ рекламы, афиш кинофильмов, которые нельзя смотреть. Что же это за жеманные блондинки, открытые со всех сторон для вспышек фотографов? В ту пору меня привлекают сами их обозначения: пинап, вамп; в первую очередь, слово пинап, которое никто не соизволит мне перевести, долгое время мучит и изумляет: уже зная, что французское pine, «елдак» - это штуковина, встающая у нас между ног, я тогда думаю, что пинап - это «елдак, поднятый вверх». Но в таком случае слово представляется мне столь непристойным, что это уже несовместимо с рекламой.
Потом, когда я вижу открытки с французскими пинапами, более скромными и доступными, в не столь искрящихся бикини, слово выражает для меня нечто весьма привлекательное.
*
Как-то летом 1951 года я еду с отцом на машине в горы, по одному из соседних с Жубером плато, вдоль Панерского леса, через местность под названием Ле-Куртино, зеленый перевал меж двумя черными лесами; я показываю отцу вдалеке окрестности школы и обрамляющие ее долины, поясняя, чем мы там занимаемся, древнегреческий, латынь, Семена, поденки, эхо, Обезьяна, отец замедляет ход и прижимает меня к себе:
- Вот ваше дерево, мамино и твое... Будь же со мной подобрее.
Так как он очень часто прижимает меня к себе и всегда спрашивает, люблю ли я его по-прежнему сильно, и так как я знаю, что он всегда нуждается в ласке, я мог бы ответить ему обычно; но поскольку он знает, что после моего поступления в пансион мне свойственна эта черствость, и сам забывает на время, в чем нуждаюсь я, дабы потребовать от меня то, что он должен давать мне, и поскольку его объятия сильнее, а голос срывается в рыдание, я приникаю к нему и обнимаю своими растущими руками.
И вечером я смотрю на мать, не смея спросить, почему отец еще ласковее обычного.
Почему в конце каникул она уезжает на день с моим отцом, - который совсем бросает курить, - за покупками в Лион? И почему она возвращается ночью, такая уставшая, и так рано уходит в свою комнату?
*
Все лето 1952 года я твержу родителям, что хочу стать священником. Однажды к нам в дверь стучит отец Валлас. Я наедине с матерью, и мы слушаем «Музыкальный момент» Шуберта с черной пластинки на 78 оборотов. Мать пьет чай каждый день в одно и то же время - утром после похода за покупками, за чтением газеты и после полудня.
Отец Валлас, который около 1925 года живет, преподает и гуляет в англоязычной Канаде, в Реджайне, пьет чай вместе с нами, а я готовлю и приношу ему бутерброды с вареньем, сытнее, чем в школе: сказать ли ему об этом?
Из двух моих отцов этот ближе всего к Господу, и я называю его отьец - со школьным южнолуарским акцентом.
Ему хорошо в нашей гостиной, где не чувствуется дневного зноя, и он даже зябнет. Мать набрасывает ему на плечи польскую шаль: я ощущаю глубокое умиротворение между этими двумя людьми: с одной стороны любовь, с другой - Бог.
Он переворачивает пластинку, с обратной стороны Шуберта «Элегия» Массне, которую мы не слушаем. Оба произведения переложены для виолончели и фортепьяно, виолончелист - Андре Наварра[250]: Массне, музыкант родом из Сент-Этьена, нравится отцу Валласу, хотя его брат Леон - закоренелый дебюссист.
Он хочет послушать Массне, я вытачиваю из спички новую иголку, ввинчиваю ее в тонарм, поворачиваю ручку и передаю святому отцу пластинку.
Послушав музыку, он говорит моей матери, что хотел бы забрать ее «парнишку», если парнишка не против, и обещает привезти его завтра или послезавтра вечером.
Я бегу в свою комнату за тетрадями для эскизов и Диккенсом, которого тогда читаю: «Большие надежды». Мать складывает в маленький чемодан немного белья, и вот мы уже выезжаем на школьном грузовичке. За Сен-Жене сворачиваем на Лесную дорогу, которая вначале идет вдоль берега Семены, вверх по течению от нашего места купания: святой отец говорит, что намечается строительство плотины, и наша долина вскоре будет затоплена.
Я остаюсь у него на два дня, и он показывает мне все, что нам запрещено видеть во время учебного года: молельню, комнаты, склады, подвалы, машины, посуду, орудия, огород, колодец, архивы; он приносит мне завтрак в постель, я прислуживаю ему на мессе; мы обедаем и ужинаем в малой приемной; один раз поднимаемся пешком на Шоситр, он несет на спине сумку с нашей закуской; по возвращении вечером, в часовне, он сидит за фисгармонией, а я стою на хорах, и мы поем псалом Маро[251], положенный на музыку Гудимелем[252], протестантом, убитым в Лионе и брошенным в Рону:
Сидели мы на реках Вавилонских
И, вспоминая о краях Сионских,
Горючими слезами обливались...
*
По настоянию моей матери отец соглашается записать меня в Иезуитский коллеж св. Михаила в Сент-Этьене. Мать полагает, и отец Валлас ее в этом поддерживает, что иезуитская система духовного образования подходит мне больше, нежели слишком эмоциональная система сен-шамонского Общества Марии.
Коллеж св. Михаила - не интернат, так что в полдень и вечером я возвращаюсь в Пансион св. Людовика, которым заведуют Братья христианских школ, по ту сторону Главной улицы, пересекающей город.
