Нодар Джин - Повесть о смерти и суете
58. Мне утонуть? Пускай — но в винной чаше!
— Положи трубку! — услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. — Положи, говорю, трубку! — и надавила пальцем на рычаг.
— Сука! — отозвался я.
Она среагировала бурно. Выкатила жёлтые семинольские белки и принялась визжать на весь зал. Я разобрал только три слова — «женщина», «меньшинство» и «права». Не исключено, что четвёртого и не было и что остальное в поднятом ею шуме составляли вопли.
За исключением Чайковского, все обернулись на меня — и в ресторане, несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина. Нагнетаемая негромким бренчаньем гитары:
Мне утонуть? Пускай — но только в винной чаше!
Я маком стать хочу, бредущим по холмам, —
Вот он качается, как пьяница горчайший,
Взгляни, Омар Хайям!
Никто на помощь к Заре Востока не спешил.
Судьба на всём скаку мне сердце растоптала,
И сердце мёртвое под стать немым камням,
Но я в душе моей кувшины влаги алой
Храню, Омар Хайям!
Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в очках. Отерев губы салфеткой, швырнул её на стол и направился ко мне. Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону — что предоставило бульдозеру лучший на меня вид.
Стало совсем тихо.
Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:
Из праха твоего все на земле кувшины.
И этот наш кувшин, как все они, из глины,
И не увял тростник — узор у горловины,
И счёта нет векам,
Как стали из него впервые пить грузины,
Омар Хайям!
Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить!
Ощущение при этом было странное. Хотя развинченный бульдозер — тем более, заправленный водкой — представлял меньшую угрозу, нежели орава чёрных юнцов, защищаться мне уже не хотелось. Я устал. Мысль о Нателе, однако, вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить её в надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, — так, чтобы искра отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию.
И я, конечно, ударил бы — если бы машина не убрала вдруг с лица очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски:
— Сейчас тебя, сволочь, протараню!
— Нолик! — ахнул я. — Айвазовский!
Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:
— Это ты?! Дорогой мой!
К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу. Представлять как закадычного друга.
59. В друзьях мы не состояли
В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства.
Звали его сперва по-армянски — Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по переезду из Грузии в Москву. Захотел звучать по-русски и «художественно». Что же касается имени, Нолик, — за пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной русификации нацменов изображать на лице недоумение.
В Штатах я читал о нём дважды. В первом случае его имя значилось в списке любовников брежневской дочки, но список был опубликован в местном русском «Слове». Зато заметка в «Таймс» звучала правдоподобно. Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в числе валютных был назван «Кавказ» у Новодевичьего кладбища.
Упоминалось и имя кооператора — Норика Айвазяна, «Московского Директора Организации Освобождения Нагорного Карабаха».
60. Пора выходить на Америку!
Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом, а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же собрался попросить у него десятку. Решил, однако, сперва справиться о доходах. Ответ меня обнадёжил: «Кавказ» приносил Нолику ежемесячно сорок тысяч «париков». Зелёных банкнот с изображением отцов американской демократии в парике.
Вдобавок — вместе с полковником Фёдоровым — он затеял под Москвой дело, связанное с производством зеркальных очков. Хотя «снимал в лысых», — в банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, — это «двадцать больших в тех же париках»!
Потом, безо всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они набирают несколько миллионов «париков», сразу же притворяются богачами. А богачи, сказал Нолик, — если они не борются за великое дело, — омерзительны.
На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но я вспомнил, что на новой родине есть беженцы, которые скопили больше. В качестве их представителя я качнул головой и поморщился:
— Сорок тысяч? Всего? На двоих?
— Ты что?! — возмутился Нолик. — Толик срывает пятьдесят! Но ему и карты в руки: это его идея!
— Какой Толик? — спросил я, хотя не был знаком и с идеей.
— Полковник Фёдоров, — сказал Айвазовский. — Я вас знакомил!
— Который из них? — оглядел я еле присутствующих.
Они гоготали по английски.
Единственный, кто изъяснялся по русски, причём, в рифму, сидел напротив, выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил:
«Мой отец — еврей из Минска, мать пошла в свою родню. Право, было б больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло — и я родился, — непонятно кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей — не до конца».
Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился не до конца. Не верил и я. Не тому, что до конца спившийся полуеврей не может быть полковником, а тому, что он ежемесячно срывает под Москвой пятьдесят больших «париков».
— Это он? — спросил я Нолика. — Это Толик?
— Толик это я, — сказал мне полковник Фёдоров, сидевший, оказывается, рядом, по мою левую руку. Которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал:
— Ещё раз, полковник!
На полковника Фёдоров не походил потому, что на нём был ярко-жёлтый нейлоновый блейзер. А под блейзером — ярко-красная тельняшка со словом «Калифорния».
— Никогда б не догадался, — улыбнулся я. — Молод!
— Эх! — обрадовался полковник. — «Забыл бык, когда телёнком был». А ещё, знаешь, говорят: «Молодость ушла — не простилась, старость пришла — не поздоровалась».
Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
— Каков Толик-то, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: «Олень стрелы боится, а дело — мастера»!
— Я армян уважаю, — согласился полковник. — Но у русских тоже есть своё: «Дело мастера боится».
— Почти одинаково, только без оленя! — сообразил я и добавил более масштабное наблюдение. — Народ народу брат!
— Философ! — сообщил Нолик обо мне полковнику.
— Философов тоже уважаю! — разрешил Толик и выпил водку, а потом рассмеялся. — А такое, кстати, слышал? Философское: «Всё течёт, всё из меня»? Или: «Я мыслю, следователь, но существую»?
— А что у вас за войска? — рассмеялся я. — Фольклорные?
— Толик у нас полковник безопасности! — ответил Нолик.
— КГБ?! — осмотрелся я. — Или как это у вас сейчас называют?
Кроме попугая и Зари Востока, никто на нас не смотрел.
— Удивительно! — сказал я Нолику. — А говорил: в одном деле…
— Новые времена! — похвалился полковник.
— А мы тут ещё хотим ресторан перекупить у Тариела, — добавил Нолик. — Пора выходить на Америку! — вспомнил полковник.
— Это дорого? — согласился я. — Выходить на Америку?
— Наскребём! — пообещал Нолик.
— Молодцы! — вздохнул я. — Нолик, мне нужна десятка.
— Как срочно? — опешил Айвазовский.
— Сейчас.
Нолик вытер губы ладонью и обиделся.
— Десять тысяч?! — разинул рот полковник и вылил в него рюмку.
— Десять долларов, — сказал я.
Айвазовский переглянулся с Фёдоровым и после выразительной паузы проговорил:
— Мой тебе совет… Бросай-ка ты на фиг философию и займись делом. Это же Америка! Даже у нас, в вонючем Совке, башковитый народ очухался и это… Пошёл в дело. Я тебе расскажу сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся! — и снова переглянулся с Толиком. — Что я тебе говорил вчера, Толик, а? Прав я или нет?
— Я и не спорил! Народ говорит так: «Ворона и за море летала, а умна не стала»! — и повернулся ко мне. — А ты пей и прислушайся к Норику Вартанычу: он дурному не научит! Таких мало: ему могилу буду рыть, а там нефть, например, найдут!
— Так что же, Нолик, найдётся десятка? — спросил я.
— Слушай, милый, — опять обиделся Нолик, — откуда я возьму десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. «Тривилерс»! Да, Толик?
— «Три-вилерс», «два-вилерс»! — рассмеялся полковник. — Трэвелерс! А мы тебе это… — повернулся он ко мне. — Хотим очки подарить! От них польза бывает, понимаешь? Дай-ка надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка мне твой нос!
