Нодар Джин - Повесть о смерти и суете
Обрадовался и он:
— Второго сами знаем: Толя Фёдоров. Но интересует нас не он.
— Правильно! — загорелся я. — Надо брать толстяка!
— Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!
— Кавказский обычай! — застеснялся я. — Зато потом яйца ему выкручивал! Ты не видел. Сидел уже здесь.
— Намекаешь? — застеснялся и он. — Я, к твоему сведению, девочке показывал как ей позже с толстяком этим, с Гуревичем, себя вести, понял? Семинар проводил! — и негромко рассмеялся.
— С каким это ещё Гуревичем? — не понял я.
— С Гуревичем, с дружком твоим, которого ты сперва лобзаешь, а потом требуешь брать! — и хмыкнул.
— С толстяком что ли? Хорошо же работаете! Айвазян фамилия! Знаю его с детства! Гуревичами у него и не пахло!
Бобби заметно огорчился.
— Это хорошо, что не пахло! — рассудил он. — То есть хорошо для него, а для нас как раз плохо. Значит, водит, сволочь, за нос и нас… Хитёр! Это тебе не Фёдоров! — и качнул головой. — Всё отменяется!
— Что отменяется? — полюбопытствовал я.
— Всё! — объяснил он. — До встречи с Кливлендом всё отменяется! В том числе и эта девочка. А с тобой нам как раз надо обо всём поговорить. О Гуревиче. Об Айвазяне, то есть. Сесть и по-дружески так, знаешь, поговорить… Сам захочешь помочь.
— Не думаю, — признался я.
— Обязательно захочешь… Здесь всё связано! С тобой, я слышал, уже говорили о генерале Абасове. Всё связано: Гуревич этот, то есть Айвазян, как говоришь, и Абасов! И библия, конечно! С тобой же говорили и о ней, ну! Почему не доверяешь? Я же тебе доверяю…
Я подумал надо всем и обрадовался. Не доверию ко мне, но тому, что я понадобился Бобби.
— Знаю, что доверяешь, — сказал я ему. — Всё-таки долго за мной вы следили! И много прошло времени! А во времени, Бобби, всё меняется. Это раньше я беседовал бесплатно. А теперь я, как все на свете, американец. Теперь без гонорара не здороваюсь.
Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:
— С деньгами не я решаю, — и закурил.
— Десять долларов! — выпалил я и снова отвернул голову.
Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.
Нас с Бобби выхватил вдруг из темноты дрожащий луч велосипеда. Правил им какой-то усач в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас ищущими глазами, но тоже, подобно нам, постеснялся и отвернулся. Я проводил его сердитым взглядом, а потом вернулся к Бобби.
Лицо у него, всё в дыму, было озадаченным. Очнувшись, он полез в карман, вытащил оттуда бумажник, а из него — две десятки. Я взял обе и догадался, что Нолик, свинья, вырос в важного гуся. Уже захлопнув за собою дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:
— Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?
Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался локтём в стекло и попросил семинолку опустить его. Лицо у неё было испуганное. Протянув ей одну из моих десяток, я сказал:
— Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! — и подмигнул ей. — А с толстяком этим, с Гуревичем, отменяется! Но ты не горюй: там у него внизу трогать нечего! Жидковато!
Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул со смеху, — хотя опять же ничего не поняла, — рассмеялась и сама.
63. Не было уже и в душе никакого отчаяния
Уже через десять минут я сожалел, что проявил расточительство и поддался страсти к эффектам: пакистанец, продавец бензина, не соглашался доверять мне канистру и требовал за неё пятёрку. Я предлагал трёшку. На большее не имел права: десять долларов минус восемь за бензин и канистру только и оставляло мне шанс на проезд в тоннеле.
— Слушай, — хитрил я, — не торгуйся, как жид! Ты же — слава небесам — мусульманин!
Мерзавец антисемитом не оказался.
— Все под Богом равны! — объявил он мне и показал на Него тощей рукой. — Пять — и ни центом меньше!
Я потребовал менеджера.
— Мистер Бхутто дома, — ответил пакистанец.
— Мистер Бхутто — мой приятель, — попробовал я.
— Тогда я ему позвоню, — сказал он. — Поговори!
— Так поздно? — возмутился я. — Я же интеллигент!
— Поговорю я, — согласился он и позвонил.
Разговаривал долго. По-пакистански. Поглядывал на меня и, видимо, описывал, но мистер Бхутто отказывался меня признать.
Пакистанец спросил меня — какая у меня машина. Я ответил, что у меня их три: «Додж», «Бьюик» и ещё одна, третья. Какая, спросил пакистанец. Я бесился и не мог вспомнить ещё какую-нибудь марку. Ответил обобщённо: Японская.
Потом он с Мистером Бхутто опять стал о чём-то говорить. Продавец размахивал короткими руками, ронял трубку, перехватывал её на лету и вздымал глаза к Главному менеджеру. То ли благодарил Его, то ли извинялся за оплошность. Наконец, спросил моё имя.
— Джавахарлал! — объявил я.
Он перевёл информацию на другой конец провода. Потом снова повернулся ко мне и спросил фамилию.
— Неру! Джавахарлал Неру!
Мистер Бхутто велел ему описать меня подробней. Облегчая продавцу задачу, я стал медленно поворачиваться вокруг оси. В голове у меня не было ни единой мысли. Не было уже и в душе никакого отчаяния. Была только — всюду — усталость.
Пакистанец опустил трубку и доложил, что Мистер Бхутто передал мне привет, но меньше, чем за пятёрку канистру не отдаёт.
64. Побеждённые, потерянные и жаждущие тепла
Шагая по улице с тяжёлой канистрой без цента на тоннель, я снова увидел велосипедиста в мерцающих ботинках и красных рейтузах. Он оглянулся на меня ещё раз. А может быть, подумалось мне, он вовсе и не педик. Может быть, смотреть ему больше не на кого. Или хочет сообщить, мне что канистра моя протекает.
О Нателе, с которой мне ещё предстояло оказаться наедине, я старался не думать. Я ощущал перед ней неясную вину, хотя сейчас уже жизнь тяготила и меня. Когда затекла рука, я остановился у края тротуара и облокотился на белый «Мерседес». Отдышавшись, пригнулся к канистре, но прежде, чем приподнять её с тротуара, обомлел.
Я увидел покойника!
Прямо перед носом.
Покрытый чёрным пледом и с торчащими наружу ботинками, он лежал на хромированной каталке, застрявшей между запаркованными машинами.
Я огляделся.
Всё показалось мне мёртвым. Здания, выстроившиеся вдоль улицы, пустые автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные будки — ничто не двигалось. Что же он тут делает? — подумал я в ужасе о трупе и медленно зашёл ему в изголовье. Потом осторожно приподнял плед и вздрогнул ещё раз, ибо в полумраке покойник обрёл конкретность.
Это был мужчина моих лет. В тёмно-синем пиджаке поверх белоснежной рубашки и с широкой красной бабочкой. Лицо — совершенно белое — выражало недовольство, одна из причин которого представилась мне очевидной: ремень, пристёгивавший труп к каталке, был затянут на груди чересчур туго.
Очевидной же представилась мне и другая причина его недовольства. Лежал он на каталке как-то сам по себе, без присмотра, одинокий и, несмотря на парадный вид, потерянный.
Вот именно! — догадался я. Он ведь, наверное, и есть потерянный!
Закатился сюда и застрял между машинами. Но откуда?
Я опустил плед ему на грудь и снова осмотрелся, теперь уже внимательней. Вокруг было безмятежно. Обычно. За перекрёстком, в свете открытой парадной двери под козырьком, я различил двух живых людей. У одного из них светились фосфором ботинки. Присмотревшись, я различил в полумраке прислонённый к дереву велосипед и поспешил к перекрёстку.
Оба обернулись ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым — в белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился на второго мужчину. Хоть и не знакомого мне, но зато облачённого в солидный фрак с атласными лацканами.
— Кого-нибудь ждёте? — начал я.
— Ищем, — ответили рейтузы.
Я обрадовался:
— В синем пиджаке, да? В чёрных ботинках?
— Может быть! — обрадовался и фрак.
— Как это — «может быть»?! Ищете и не знаете?
— Не валяй дурака! — сказали рейтузы. — Где он?
Заподозрив ужасное, я отступил на шаг и пожалел, что, не имея оружия, оставил на тротуаре канистру с горючим.
— Надо объяснить человеку! — рассудил фрак и шагнул вперёд. — Мы, знаете ли, не знаем как он одет, но знаем о нём всё другое.
— Что именно? — потребовал я.
— Всё! Знаем даже, что вчера он был в Филадельфии.
Мне стало хуже:
— В Филадельфии? А кто он есть? То есть — был…
— Киссельборг! — сказали рейтузы. — Балетный критик.
— Балетный?! А почему не знаете как выглядит, если ищете?
— Я как раз знаю! Я танцор. Это он не знает.
— А почему молчишь — как выглядит? — спросил я.
— Слушай! — вспылили рейтузы. — Ты издеваешься! Ты же спрашивал — как одет, а не — как выглядит! Он высокий. И белое лицо.
