Алексей Евсеев - Кукук
А что же Торстен? Я не знаю что с ним. Пара слухов, что они поссорились. Но мне в это слабо верится. В компьютере натыкаюсь на их фотографии. Торстон с Таней. Рука Тани на его колене. По лесной тропинке идёт Торстен, держа за руку Севу и Настю. Я не пытаюсь выведывать, меня это унижает. Для меня Торстена вообще нет. Потом Таня начинает упрекать, что это я стал причиной их разлада, с этим её Торстеном, что ей было хорошо с ним… Было достаточно одного её слова, чтобы он поселился здесь у неё, но…
Мы не будем касаться желаний вашей жены. Вы — наш пациент, и мы говорим лишь о вас, о ваших желаниях. Хорошо. Накануне того, как я попал в лечебницу, мне прислал email отчим. В этом письме он обещал проклясть меня и моих детей, если я сейчас же не вернусь в Питер и не обговорю некоторые важные вещи со своей работодательницей. Она — его знакомая, это он просил её взять меня на работу. За пару дней до этого я позвонил в Питер и отказался от следующего проекта. Затем я сходил в Hausverwaltung[78] и взял договор на квартиру в соседнем доме. На следующий день в службе социальной помощи взял заявление на пособие по безработице… Я пытался хоть так, сдавая все позиции, бороться за то, что для меня жизненно важно. Дети были ужасно рады, что я опять с ними. А тут это письмо. Я ответил быстро и однозначно: прощайте! Но случилось худшее, отчим вдобавок к письму позвонил Тане и выдал ей свой ультиматум устно. Таня сказала, что умывает руки. Больше сострадания ко мне у неё нет. Всё. А раз всё, то я и ушёл. Она сказала, что позвонит в полицию. Я попрощался с дочкой и вышел. Успел пройти лишь несколько сотен метров, как был настигнут полицейской машиной. Да, полиция молниеносно среагировала! Слишком быстро…
Я: Уф! Мексиканская мыльная опера получилась.
Врач смеётся.
Врач: Почему вы не попытались найти замену своей жене?
Я: Я не пытался, но и не сопротивлялся. Но не нашлось. Я — однолюб. Девушки в меня не влюбляются. В результате — у меня никаких искушений по жизни. Почему — не знаю. Я, наверное, не произвожу на них впечатления, как мужчина. Я — эдакий вечный юнец. С другой стороны — их тоже заманивать нечем: денег у меня нет, постоянной работы нет, звёзд с неба не хватаю. Подвигов не совершал. Талантов нема.
Она начинает что-то говорить совсем не в тему: о том, что в Германии можно жить в достатке, даже будучи бедным (это точно), а оптически я могу не нравиться 99 женщинам из ста, но где-то ведь есть та — сотая. Я говорю, что не встречал. Мне тридцать шесть лет, и это для меня уже достаточно для того, чтобы сделать неутешительные выводы. Зацикливаемся на этой теме. Она — о своём, я — о своём. Тупик.
Откладываем продолжение беседы до следующей недели. В следующий раз мы поговорим о самооценке.
Она благодарит меня за беседу, я — её. Заметно, что ей интересно распутывать мой клубок. Но его не распутать.
Интересно, что сказали друг другу врач и её практикант, когда я вышел и закрыл за собой дверь?! Что-нибудь типа того: Oh, Mann!!! И многозначительный обмен взглядами…
Спускаюсь на кухню. Там жёлтым пятном — пачка какао. Отлично! Кипячу воду, пью… Опять-таки смотрю на картину на стене. Симпатишная барышня. Вспоминаю фразу МакМёрфи, показывающего врачу одну из игральных карт с голой девицей: Не подскажете мне её адрес?!
Коротко о детстве
Об отце я мало что помню. Почти что ничего. В детстве у меня было одно единственное напоминание о нём. Солдатик. Солдатик, сделанный мне им. Я чётко помню, что он наколол его фигурку через иллюстрацию в книге к сказке «Огниво». На фанерке таким образом образовался контур из иголочных дырочек. Он соединил эти точки карандашом и выпилил лобзиком, затем приклеил тому подставку и раскрасил красками, поверху покрыл лаком. Очень качественно всё было выполнено. Я не помню того, чтобы я с солдатиком этим играл, вроде как нет, т. к. он был слишком большим (около 10 сантиметров) и ростом не вписывался в мою пластмассовую армию, однако, натыкаясь на него в сарае у бабушки, я тут же вспоминал об отце. Потом он потускнел из-за сырости и превратился в серую деревяшку. Будучи уже подростком, я пожалел о том, что не сохранил его, оставив его себе на память неким талисманом из детства. Перед отъездом в Германию, мне нужно было для оформления документов получить от отца справку, подтверждающую, что он не имеет ко мне никаких претензий, никаких нужд по уходу за ним. Мама дала мне его телефон, и я позвонил. Объяснил ситуацию. Он охотно согласился помочь. Мы встретились вновь через 19 лет. Я тут же назвал его папой. По отношению к нему это было для меня абсолютно естественным обращением. Некоторое время спустя, незадолго до отъезда, он приглашал меня и Таню к себе в гости. Больше мы не виделись. Я ни разу ему не позвонил из Германии. Я написал ему много писем, но не получил от него ни одного в ответ. Я почему-то думаю, что мои письма к нему не дошли… Я должен был позвонить.
Регулярные поездки к бабушке на выходные не были чистым жертвоприношением её одиночеству — я, с одной стороны, любил ездить, пускай и по одному и тому же пути, с другой — я убегал от родителей. У бабушки было уютнее.
Я обожал электрички, в них меня не так сильно укачивало, как в автобусе, и запах был приятнее. Я был влюблён в деревянные лакированные скамьи поездов, в творчество соскребания букв из текста «Места для пассажиров с детьми и инвалидов» с целью получения иного смысла. Я очень любил бывать на вокзале: покупать билет «до Рощино и обратно», слушать объявления по громкой связи, шататься по киоскам в ожидании своей электрички. Мне ужасно нравилось, когда в одном вагоне ехала компания молодых людей с гитарой, распевающих песни. Я с завистью смотрел на огромные корзины грибников, выложивших для солидности белые грибы на самый верх. Литры черники и брусники. Зимой, это, конечно же, рыбаки со своими чемоданами и в жутких валенках. Мне очень нравилось быть самостоятельным и одиноким в это время. Я также кайфовал, если случалось сидеть рядом с симпатичной девушкой. У меня появлялись мурашки на коже от соприкосновения с ними. Я любил душный от табачного дыма тамбур.
Я любил ходить в кино. Обязательным десертом к фильмам был «Морской бой» в игральных автоматах. Я до сих пор помню звук подбитого корабля.
Будучи в гостях у родителей, я навспоминал много старых словечек из их семейного репертуара, всё то, что успешно забыл, уехав в Германию: голосить (голосовать), ерепениться (волноваться), казать (показывать по телевизору), туфта, фуфло, жратва, пьянка (вечеринка), книженция, газетёнка, хохма, трендеть (болтать), вертать (возвращать), квасить (пьянствовать), дурында, охламон, жучить, ущучить, забацать… Эти словечки, как запах в метро — моё ностальжи.
Главная беда моей жизни — моя память. Началось всё с того, что в школе я был не в состоянии учиться, т. к. ничего не мог толком запомнить. Учёба превращалась в пытку. Позднее это стало сказываться и на общении. Я не мог запоминать даже малую часть анекдотов, которые слышал, а значит, не мог их рассказывать. В компаниях я был стеснителен от того, что не знал о чём говорить. Ничего не приходило на ум.
Вспомнился учебник по психиатрии, который валялся у бабушки в каморке на даче. Учебник был огромный, с иллюстрациями. Скорей всего он принадлежал моему дяде, старшему сыну бабушки, который был врачом. Сейчас бы я его почитал с удовольствием.
Когда мы с родителями в восьмидесятом году перебрались из квартиры родителей отчима в своё собственное жильё, и я, будучи девятилетним, получил во владение свою собственную комнату, у меня начались ночные кошмары. Мне очень часто снилась какая-то ужасная чушь, от которой я просыпался и подолгу не мог успокоиться и уснуть. Ко всем этим ночным страхам прибавился страх наяву — оставаться одному в квартире. Родители часто оставляли меня, уходя на свои вечеринки. Возвращались они далеко за полночь, а с наступлением темноты у меня просыпалась паника. Сходить в туалет через тёмный коридор было адским испытанием. Мне во всех углах мерещились чудища. Иногда, добравшись таки до туалета, я подолгу застревал в нем, т. к. смелости на обратный путь не хватало. Часто я ходил по этому пути спиной к стене, целиком погружённый в панику. Несколько раз, не совладав со страхом, я просто писал в темноту за окном. С четырнадцатого этажа…
Когда приходило время ложиться спать и выключать свет, я всегда ложился спиной к стене и подолгу не мог закрыть глаза. Я всегда был рад возвращению родителей. Когда я слышал скрежет ключей в замке, их традиционную после пьянок-гулянок ругань, у меня наступало состояние расслабления, и я засыпал.
Иногда мне грезились их голоса. Я пытался понять — проспал ли я их возвращение, задремав, — либо их ещё нет, и это лишь мои глюки.
Страхи эти перешли и на подростковый возраст. Мне начался сниться один и тот же сон, от которого мне было уж совсем не по себе. Каждый раз, проснувшись, я его забывал, чувствуя лишь шлейф. Иногда, когда я пытался его вспомнить, мне удавалось лишь дотронуться до его последствий на меня, но не до самой истории. Потом, годы спустя, всё прошло, и я больше никогда ничего не боялся и кошмарами не страдал. И вспомнилось мне это всё лишь сейчас…
