Иван Клима - Час тишины
— Что с тобой? — воскликнул Молнар.
Потом они ехали на скрипящей телеге в беззвучной ночи, под головой у Адама было немного соломы, и он видел худую фигуру Молнара, покачивающуюся на козлах. Время от времени фигура Молнара исчезала, и тогда прилетали две печальные мышиные головы и что-то ловили над ними.
— Зачем ты это сделал?
— Не спрашивай. Так, не спрашивай, — шептал Адам.
Он был очень слаб и утомлен, временами ему казалось, что он знает все, совершенно все, но тут же он переставал понимать, как он попал на эту скрипящую телегу, в эту беззвучную ночь.
— Сам ты мне сказал, — прошептал он, — что могу что-нибудь сделать. Что я могу…
— Поэтому ты это и сделал?
Телегу раскачивало на неровной дороге, лошадь громко дышала.
— Я говорил это ради тебя, — ты всегда так этому радовался. Помнишь, как мы ходили вместе, там, внизу… Помнишь, что мы тогда вытворяли.
Адам молчал.
— Я думал, — добавил Молнар, — что ты будешь рад, не думал, что так поступишь.
На небе сверкнула и погасла беззвучная молния, звезды стали исчезать во мгле, душа Молнара сжималась в тоске — какая бессмыслица рассчитаться с жизнью ради какого-то миража и еще верить в то, что этим поможешь людям, а ведь людям многое нужно, очень многое, только не эта жертва. Потом ему пришло в голову, что человек, видно, не способен уверовать в мираж сам, обязательно кто-нибудь должен подвести его к этому. «Я его подвел, — понял наконец Молнар. — Я повторял ему все эти бессмыслицы, уверял, что он есть первый человек. А ведь говорил-то я все это только потому, что было смешно — „Адам, первый человек“, а он во все это верил».
— Прости меня, — сказал Молнар.
За спиной было тихо. Он щелкнул бичом, чтобы нарушить тишину. Но ведь я этим также и утешал его: внушал ему, что. он, мол, человек особенный, что-то может, хотя это было и неправдой.
«Зачем мы это делаем, — думал он, — зачем один другого утешает ложью? Зачем утешаем ею самих себя? Неужели нельзя по-другому, неужели мы не смогли бы без этого жить?»
Тьму снова прорезала молния, и в ее свете он увидел громады туч. Какая бессмыслица, испугался он, действительно, сейчас хлынет дождь. Он должен хлынуть, решил Молнар, как счастлив был бы Адам, если бы действительно сейчас пошел дождь.
— Смотри, — сказал Молнар торжественно, — приближается буря. — Он сам испугался тона, каким произнес эти слова, но все же добавил — Так ты видишь, ты видишь?!
Навстречу им откуда-то из глубин поднимался ветер, несущий пыль, раздался прерывистый стон Адама, тихо постукивали копыта лошади, скрипнули колеса на повороте.
Потом упали первые капли.
«Какая бессмыслица!» — снова подумал Молнар. Потом решил прикрыть лежащего. Он остановил лошадь и наклонился над телегой.
— Посмотри, дождь, значит, все-таки ты… — Молния осветила лицо Адама, и Молнар не договорил.
Потом он развернул старое вонючее одеяло и прикрыл им безжизненное тело.
И был бы у тебя памятник бессмертия
В первые январские дни не переставая лил дождь. Вода в канале медленно поднималась, а потом однажды ночью вышла из берегов. Инженер впервые видел, как плывет деревня, — будто неподвижный лист среди широких вод; деревья торчали из воды, и кто-то плавал от деревни к деревне на шаткой лодчонке с единственным веслом.
Рабочие с плотины уже несколько дней как уехали, он тоже вскоре должен был перебраться из своего деревянного сарайчика.
Теперь он переселился в город, в заплесневелую комнату отеля. Ему предстоял по меньшей мере месяц безделья; впервые за два года он не знал, куда себя деть. Впереди — ничего, кроме свободного времени. Он бродил по городу — витрины были пустые, купил роман Симонова и пошел в трактир, заказал себе стакан водки; сидя, стал разглядывать жирные лица, грязные шторы, прислушиваться к обрывкам разговоров; потом полистал книгу, но читать так и не начал. Он думал, что за два года он, собственно, ни разу не открыл книги, ни разу не был в театре, а музыку слышал только на танцульках; и более того, у него не было ни одного мгновения, которое люди называют домом.
Зато он охотился на дикого зверя и легко вышагивал по лесным тропам в ожидании, что земля под ним разверзнется, спал, где придется, спал с женщинами, когда было возможно. От всего этого накопилась какая-то удручающая усталость. Два года он ни разу не отдыхал, не вырывался из мира, в котором можно было думать только о том, что ты живешь и работаешь; но почему, собственно, он здесь торчит?
Он отмерил землю для больницы и исследовал трассу дороги, но ни больницы, ни дороги так никто и не начал строить — люди радовались, что удалось хотя бы построить несколько домов, куда переселились бездомные. Зачем ему было здесь оставаться? Он хотел построить что-то значительное, что-то такое, что позволило бы ему не только забыть о прошлом, но и продолжать творчество. Он хотел преодолеть боль работой, а не только усталостью.
К вечеру пришли его знакомые: инженер Гурчик из водного кооператива, прокурор, аптекарь и нотариус. Когда он бывал в городе, они играли иногда в покер или в булку, спорили о политике и просто-напросто сплетничали.
Прокурор рассказывал о поджогах, об утопленных грудных младенцах, о нападении бандитов, о спекуляции, об изнасиловании девушек — во всем этом он обвинял эпоху, позабывшую нравственные законы, но больше всего коммунистов, боровшихся против морали приказами и не сумевших дать иной морали, кроме морали классовой борьбы.
Он спорил с ним, но иногда к прокурору присоединялся и аптекарь, бывший партизан. Как бывший партизан, он представлял себе, что в послевоенном мире не будет больше уже ни богатых, ни бедных.
Вот и сейчас они подсели к его столику.
— Как вы находите ситуацию, пан инженер? — спросил прокурор.
Сегодня у инженера не было настроения ссориться. Он только пожал плечами.
Аптекарь перемешал карты.
Нотариус сказал:
— Эти новые фокусы с землей, что изволит выкидывать повсюду ваша партия, только ухудшили ситуацию. Во всем современном мире земельные наделы укрупняются. А мы эту землю мельчим. Это отсталость.
Никто с ним не спорил, и он продолжал:
— Мне рассказывал один знакомый учитель, что, когда приехали к ним с трактором, люди предпочли лечь под гусеницы — боялись, что он раздавит землю; и таким вот вы хотите предоставить возможность хозяйничать… У людей нет разума… Каждый хочет только иметь… приобретать… владеть. А на интересы общества всем только начхать.
— Это тоже последствия войны, — отозвался аптекарь, — многие люди с ума посходили. Несколько дней назад подружка моей дочери попросила меня прийти к ним домой. Еще не доходя до дверей, я почувствовал запах: что-то протухло, заплесневело, сгнило, простите меня, я не хочу эту женщину здесь называть по имени, но, поверьте мне, это одно из самых уважаемых и почтеннейших семейств в городе… вы знаете, это было страшно, во время войны у нее погиб муж, и с тех пор она стала экономить и не выбрасывала ничего — ни единого лоскута, ни крошки еды, и вот в квартире были валом навалены горшки, а в них прогорклое сало, двухлетние соусы, и даже ванна была завалена какими-то стаканами, тарелками… А сколько мух! Они ползали, как муравьи. «А что, если снова будет голод, нищета, — спрашивала она меня, — я вынуждена запасаться, хотя бы ради детей».
— Здесь хоть какая-то цель! — сказал Гурчик.
Несколько дней назад он был в горах, у лесного озера над сожженной деревней; не думал никого там встретить, но у берега оказался какой-то человек с собакой, очень хорошо одетый молодой человек, сперва он снял один ботинок и бросил его в озеро, а потом второй, после этого он крикнул «апорт!», но, прежде чем собака проплыла ледяное пространство, ботинки наполнились водой и затонули. Мужчина на берегу кричал и ругался, а когда собака вернулась, он нагнулся к ней и стал носками вытирать ей мокрую морду. В сожженную деревню он вернулся босой.
— Все война, — заметил аптекарь. Безумие порождает безумие.
Это был обыкновенный разговор в трактире, много он наслушался подобных разговоров, много подобного повидал — только тогда он не был таким усталым и у него не было впереди столько свободного времени.
В полночь он вернулся в свой сырой номер; хотя он и пил весь день, но все же не был настолько пьян, чтобы не думать: ведь он тоже вел себя как безумный — от чего-то бежал, чему даже не знал имени, жил, как зверь, — какой во всем этом смысл?
Он лежал, не мог уснуть, перед ним мелькали минувшие дни, люди — мертвые и живые, — заминированные дороги, сгоревшие леса, холод, сырость, смрадные трактиры, множество людей и водки и пива, ссоры и медленно ползущая плотина, брошенная в долине лесопилка, и слепой на один глаз конь, спотыкающийся в снегу.
