Иван Клима - Час тишины
Она оттолкнула его и встала. Он тоже поднялся. Но она повернула его спиной к себе, так что теперь он видел только темную воду, в которой отражался восходящий месяц, и слышал, как за его спиной шуршит сухая трава.
— Ну, — прошептала она очень тихо.
Они легли на теплую окаменевшую землю, его поразила белизна ее тела.
Она не раз говорила об этом со своими подружками — и здесь, и в городе, но сейчас немного боялась, стебельки трав кололи ее обнаженное тело, а вокруг стояла горячая духота.
Сейчас, когда ничему уже нельзя было воспрепятствовать, она хотела одного — отдалить это мгновение:
— Помнишь, как ты мне рассказывал о рыбах?
— О дельфинах?
— Да, — сказала она нетерпеливо. — Ты знаешь еще что-нибудь такое?
Он пытался что-нибудь вспомнить, но только поцеловал ее.
Губы ее были крепко сжаты.
— Что такое дельфин? — спросила она.
И тут он обнаружил, что ничего не знает. Дельфин плыл по воде, зеленый или белый, со светлыми глазами, а может и с темными, он даже не знал — большой он или маленький и чем питается, ему никогда не дано было этого знать.
— Ты будешь меня любить? — спросила она. — Все для меня сделаешь?
— Да. Все. Скажи, что ты хочешь.
Ей ничего не пришло в голову, и она только сказала:
— Лошадь, белую лошадь.
Она ждала, что произойдет что-то великое, что-то такое, чего ей не перенести, какая-нибудь страшная боль, что-то гораздо более волнующее, чем мысли о поцелуях или сами поцелуи, но ничего такого не произошло, через все ее тело пробежала дрожь, она тихонько вскрикнула, а потом лежала без движения с закрытыми глазами. Она слышала, что он что-то шепчет ей, но смысла слов не воспринимала; она засыпала, пробуждалась и сразу же засыпала снова и, наконец, почувствовала, что качается на теплых-теплых волнах, и тут только поняла, что это и есть то прекрасное, что рисовалось ей и чего она так ждала, — и она счастливо улыбнулась.
Он прижимал ее к себе, хотел, чтобы она не засыпала, чтобы что-нибудь сказала ему, но у него уже не было сил вернуть ее к себе, и он почувствовал на мгновение болезненную тоску одиночества.
Он отвернулся от нее и попробовал думать о чем-нибудь постороннем, попытался представить себе высокую башню, с которой видны были бы морские волны, большие рыбы с белыми глазами или лохматый ствол пальмы; однако он слышал рядом только человеческое дыхание, звуки тихо текущей воды и видел на черном небе только мерцающий свет отдаленных зарниц, и тут он понял, что, наверно, никогда в жизни не увидит ни башни, ни дельфинов, ни сахарной пальмы, потому что всего этого, собственно, и не существует — есть другие вещи, которые будут еще более прекрасными или принесут еще большие страдания: плотина и драки, пьяные рабочие, и этот вот берег реки, и эта девушка, которая спит так близко, что слышно ее дыхание, и много других вещей, о которых он хотя и не знал и даже не имел понятия, но которые наверняка будут, если только их поискать.
5
Адам возвращался домой затемно. Утомленный жарой и работой, он прилег на опушке ольхового леса и уснул. Спал он под тихое жужжание комаров и неслышное течение реки, во сне ему снилось, будто идет он в белом облачении по пыльной дороге, а за ним — толпы людей, с любовью произносящие его имя, ибо он вернул им надежду на дождь.
Он проснулся, встал, надел старую шляпу, больше похожую на перевернутую дежу, и медленно побрел в деревню. Был вечер, но земля еще дышала жаром, и каждый порыв ветра поднимал облака пыли, полегли сожженные колосья, свекольная ботва засохла — пальцами можно было растереть ее в порошок.
Какое несчастье, думал он, откуда взялось такое несчастье? Его охватила жалость к людям. Как все же помочь горю? Видно, и вправду была здесь его вина. Он пугался этой мысли, но допускал, что именно он принес людям несчастье: сначала войну и наводнение, а теперь вот эту страшную засуху.
В деревне к нему пристали дети:
Прародитель наш Адам,
Покажи-ка ты нам брюхо,
Пусть уже не будет сухо!
— Адам, сделай дождь!
— Ах вы, глупые медведи, — крикнул он им, — ах вы, кони неподкованные!
— Сделай дождь!
От завтрака у него оставалось в горшке немного ржаного кофе, он накрошил в него хлеба и медленно стал жевать почерневшими зубами.
Хорошо, решал он не торопясь, сделаю им дождь. Чувство ответственности перед людьми болезненно угнетало его. Возможно, достаточно всего лишь одной его жертвы и люди смогли бы зажить счастливо. Он сломит неприязнь неба, призовет тихий и спокойный дождь, увлажнит землю, и не будет никакой бури, сметающей все на своем пути. А вдруг все же получится… И он сможет сделать людям что-нибудь хорошее! Молнар ведь верит, что у него получится.
Он вспомнил о собрании, хотя видел его в неясных очертаниях. Но в памяти Адама все же что-то сохранилось, чья-то совершенно гладкая речь, ему вспоминалось, что говорили о справедливом царстве, в котором человек будет человеку другом, где никто не будет смеяться над такими, как он, не помнящими себя.
Потом отчетливо вдруг вспомнилось, что ему приказали уйти. Сказали — это не для тебя. Он так хотел вступить в мир, о котором шла речь, а его прогнали. Ну, конечно, думал он, я бы им там все испортил. В его убогом мозгу смятение все нарастало. Он встал, открыл ящик, нашел там горсточку слепившихся конфеток, вышел на улицу и стал скликать детей. Но дети не пришли, он поднял голову к звездному небу, бросил конфетки в густую дорожную пыль и снова вернулся в комнату.
Вот и Павлушка пообещал, что придет, вспомнил он, пообещал, а не идет. Павлуша хороший, подумал он. А потом еще инженер и мой товарищ Молнар. Тому я могу оставить козу.
Он испугался этой мысли, но тут ему вспомнилась притча об Аврааме и Исааке, которую в последнее воскресенье рассказывал священник; если моя жертва не будет праведной, возможно, ангел и удержит мою руку. Значит, он принесет себя в жертву, но все еще не мог решиться; он вышел на улицу, поднял голову к небу, и ему показалось, что далеко на западе сквозь звезды движется серый пояс непроглядной завесы.
Пролью дождь, решил Адам, и потечет вода. Он немного испугался этой картины. «Совсем немного воды. Немножко водички!» — прошептал он.
Адам вынул из ящика жестянку с разноцветными стеклышками, которыми всегда забавлялся в долгие дождливые дни, складывая из них удивительные картинки, означавшие ветер и ангелов, змеиные яйца и хлопанье крыльев аиста.
Некоторые осколки были очень острыми, и об один из них Адам порезал пальцы. Он отыскал самый острый осколок, необходимый для того, что он собирался сделать. Он сделал это легко и охотно, не почувствовав даже боли, только слабость, принудившую его дотащиться до темного ложа и вытянуться на нем, а потом прислушиваться, как медленно уходит из тела его собственная кровь.
Он смотрел не на свою порезанную руку, а на звезды, которые мог видеть через узенькое окошко, и все ждал, когда их закроет полоса дождя.
Но звезды неподвижно Мерцали, и перед ним вдруг стремительно стал подниматься давно опущенный занавес, и он проник в забытые глубины жизни и увидел там лицо покойной жены, ее волосы, слипшиеся от воды, распухшие губы, а потом дикой чередой, как дразнящие его дети, побежали дни, запылали крыши, танки полетели по равнине, за стенами его избы свершилась казнь, и он копал для расстрелянных могилу, убийства, насмешки, боль, презрение, одиночество, грязная пустая комната, а вот его подговорили идти к вдове Юрцовой, которая, мол, ждет его, любит, мечтает о нем, — и он поверил и пошел, а потом его послали покупать свежую козью шерсть; да и старый товарищ Молнар был рад, что нашел себе чудака для забавы, лгал ему и обманывал его, внушал, что Адам — первый человек, а он как будто и поверил; но теперь все это ему кажется неправдоподобным, как сон, только гораздо страшнее.
И никто, видно, не ждал от него никакой жертвы, и, наверно, сильно посмеялись бы, если бы узнали, зачем он такое с собой сделал.
Тоска вдруг сжала его сердце — зачем он это сделал. Он уже слышал, как приближается этот смех — громкий, неуемный. Что же он хотел сделать? И во имя кого? Ему хотелось смеяться — страшно и громко — над собой, над своей глупостью; но уже поздно, даже на смех у него уже не было времени. И снова вернулась тоска, холодная, ужасающая тоска; он порывисто встал и попытался забинтовать руку.
Он намотал на руку грязное полотенце и вышел, покачиваясь на улицу. Собственно, ему некуда было идти, но он шел, держась здоровой рукой за забор, и громко вздыхал. Собаки почуяли кровь и разразились яростным лаем. Но он почти не замечал их — разум снова стало застилать туманом, сладким, густым, непроницаемым. Так добрел он до последнего домика, открыл ворота и вошел.
— Что с тобой? — воскликнул Молнар.
