Николай Студеникин - Перед уходом
Видишь? И тогда, на лестнице чужого дома, оскальзываясь и цепляясь за перила, я подумала, что золотою рыбкой издали может показаться даже чужая болезнь…
Дома — Галька, уже с работы явилась, Катькиной помадой перламутровой губы мажет, и… и бумаги мои на столе разбросаны, конверты с адресом твоим — все, все! Какая неосмотрительность! Ни до того, ни после я таких промахов не допускала. «Стало быть, Владимировича под сердцем носишь? — ярким крашеным ртом усмехается мне навстречу, наполовину исписанный лист в руке. — Или Владимировну предпочтешь?» — «Отдай! — загнанным зверем зарычала я. — Не трожь!» Ну, отдала без лишних слов — оробела. Это Галька-то! И потом — ни слова об этом, ни полслова. А запугать Галю — ох, не всякому мужику это под силу!
Долго жить под гнетом великого страха и не свихнуться невозможно: непрерывная ж пытка, казнь! А избавила меня от них, правда не до конца, доктор Демидова из женской консультации, но способом, далеким от медицины. Не знаю уж, одобрили бы его светила и авторитеты. Однако он помог, а это главное, верно? Да и как нам, непосвященным, судить — по журналу «Здоровье»? Медицина — это, наверное, не только градусник, йод, шприц для инъекций, «покажите-ка язычок, дышите, не дышите», нож хирурга, порошки, таблетки, микстуры и мази в тюбиках из аптеки…
Промямлила я что-то об ужасе, о кошмаре, преследующем меня по пятам, когда у нее на приеме была. Она говорит: «Это временное, Наташа! Надо отвлечься. Погода сейчас не для дальних прогулок, но… А займитесь-ка вы вязаньем, заведите себе спицы, крючок. Сейчас все вязаное в большой моде!» — «Да не люблю я этого, Екатерина Степановна, — отвечаю. — Душа не лежит! И шерсти приличной нет. — Взмолилась: — Прошу вас, только скажите откровенно: часто у вас таких рожают… ну, которые…» Она даже руками всплеснула: «Опять вы за свое? Как не стыдно, Наташа? Я запрещаю — вы слышите меня? — я просто запрещаю вам молоть подобную чепуху!»
Другая врачиха просто бы наорала на меня и выставила вон из кабинета, чтоб не мешала работать — талончики пациенток на длинную иглу низать, а она — да-да, именно она! — напомнила мне сказочку о царе Салтане, а когда я чуточку повеселела, рассказала баечку про больного, у которого был бзик, будто у него муха в ноздре: залетела, мол, ненароком и жужжит там, щекочет, — никак не переубедить его. Тогда на хитрость пошли: заранее поймали муху, взяли пинцет — р-раз! Вот она, дескать, ваша муха! И ничего, успокоился. Вот и я — успокоилась. Немножко! Посмотрела на докторшу и подумала с благодарностью, что хорошо бы мне иметь такую сестру! Старшую. А она: «Чем же занять вас? Ума не приложу… Пасьянсами, что ли? Вы не слишком суеверны, Наташа?» — «Я? Нет… Как все! Не могу сказать точно, не знаю…» — «Ну, ладно. Только не загадывайте слишком больших желаний. Запомните накрепко: это только игра! — Улыбнулась: — Сейчас я вас научу. «Косыночка», например. Это просто. Берете колоду игральных карт…» — и научила меня, минуты полторы-две раскладывая по столу незаполненные рецептурные бланки. Кому как, но мне пасьянсы действительно помогли. Отвлекли здорово. Ведь и руки заняты, и голова. Но к тому времени подоспел еще один исцелитель — снег.
В колоде воспоминаний тасуются пустячки, ерунда всякая, а не важное, не ключевое. Может быть, мелочи, которые с гравюрной четкостью врезались в память, и есть главное, а то, что считают главным, как раз наоборот — чепуха? Мне кажется, что я помню все. Да только разве все перескажешь? Мне это, во всяком случае, не под силу. Однако мысль про пьесу втемяшилась мне в голову очень крепко. До трагедии наша с тобой история, конечно, не дотягивает, для комедии — маловато в ней веселого и смешного, а «фарс» — слово, которым образованные люди оскорбляют друг друга в гневе. Так что пусть останется просто — пьеса.
Я и на действия ее уже разбила, на акты: первый — знакомство, «скверный» день, суворовец, идущий с девочкой по аллее, вокзал; второй — наша переписка, «почтамт, до востребования»; третий — твой внезапный приезд прошлой весной, столь многое поломавший, жалобы на то, что тебя берут в армию с весенним призывом, не дают шанса еще раз попытаться поступить в институт, новая, не оборудованная еще почта, хитрый тамошний сторож-инвалид, маслянистая его рожа; четвертый — рождение сына и события вокруг этого, а веселыми их не назовешь; пятый — моя сегодняшняя ночь, финал пьесы о нас с тобой. О последних двух ты знать не должен. Вранье я прекращу, но каяться… нет, увольте, хватит!
Все равно не сумею. То есть я пробовала. Раньше. Столько раз написать хотела, во всем признаться! Не получилось… А когда ты сообщил, что тебя берут в армию, а потом пришла телеграмма, что ты на два дня приедешь в командировку, — в телеграмме, адресованной «до востребования», есть что-то нелепое, правда? — я было совсем решилась: расскажу ему! Но…
У себя, в таинственном «городе заборов», ты, чтобы набрать производственный стаж и просто без дела не болтаться, работал в узле связи, поближе к технике, получал за это восемьдесят, что ли, рублей, — я когда услышала об этом, едва не расхохоталась тебе в лицо: ведь сама-то я, слабая женщина, против тебя зарабатываю вдвое! В городских гостиницах места для вас, конечно, не нашлось, уж там-то ждут постояльцев посолиднее, и областное почтовое начальство отправило вас двоих, приехавших за какими-то блоками, ночевать в новое, еще не до конца оборудованное почтовое отделение в Северо-Восточном районе, где окна были прикрыты газетами, а паркетный пол затоптан до черноты, — туда-то, накупив всякой всячины, мы и поехали вечером на такси, не могла же я пригласить тебя в общежитие…
Ты хмуро объявил, что нам повезло: твой товарищ — он ведь был старшим над тобой, да? — отправился ночевать к дальним родичам, ибо обожал комфорт и не собирался ночь напролет валяться «на голых досках», пропади они пропадом, эти блоки! И еще ты, помявшись, вполголоса сказал мне, что я должна разыграть роль твоего отсутствующего товарища перед хромым сторожем-хитрованом, который, конечно, сразу смекнул, в чем дело, и стал держать себя с наглой покровительственностью, не переходя, однако, последней черты, ибо зачем тогда его стали бы даровой водкой поить? А выпить ему хотелось, ах, как хотелось, и он хлопотал: застелил заляпанный известью стол газеткой; стулья приволок — с высокими спинками, скрипучие, чуть живые; вспорол рыбные консервы ножом, порезал хлеб и колбасу с сыром, быстренько сорвал с бутылки золотистый колпачок, набухал себе стакан, нам плеснул понемногу, ну, будем живы, детки, и пошел-поехал про свои военные подвиги говорить.
Ты заметил, что с каждым отпитым глотком командиры, которые благодарили его за геройство, целовали перед строем в уста и вручали ему награды — какие именно, он не уточнял, — командиры эти неуклонно повышались в чине? Майор, полковник, генерал-лейтенант. Меня, помню, так и подмывало спросить, кололись ли у них при поцелуях усы, однако мы зависели от этого старого болтуна, и я промолчала. А уж когда он до самого маршала добрался, командующего фронтом, водка кончилась, и свою, маленькую, для «сугрева» припасенную, он уже выпил, пора ему было исчезать, однако он не спешил, тянул время, ме-едленно вытирал свой складной нож о клок газеты, кряхтел, а потом намекнул: рублишко бы ему, на утреннюю поправку! Ты, морщась досадливо, сунул ему какую-то бумажку, и он ушел, пообещав утром, еще до прихода рабочих-строителей, разбудить нас — стукнуть в окошко.
Ты запер за ним далекую, гулко захлопнувшуюся дверь, вернулся и тоже стал говорить, махать руками. Я слушала и молчала, не смея взглянуть на утеху здешних сторожей — клеенчатый большой диван, очень старый и очень неуместный в этой большой казенной комнате с высоченными потолками. О, ты столько говорил, что мне пришлось встать, подойти и погладить тебя по голове. Мне давно этого хотелось…
Ну, неумелые! Кому до этого дело? Потом, правда, несколько недель спустя, хотя все признаки беременности были налицо, я все-таки не могла поверить, что у нас с тобой что-то вышло… Тот диван вспомню и задрожу: сколько поколений он пережил? Сколько всего успел повидать? Но тогда, на самом краю дивана, я ничего не страшилась. Нет, честное слово, мне было хорошо! Мой человек — самый близкий! — спал рядом, и я охраняла его покой.
А когда небо посерело, я встала потихонечку, кое-как привела себя в порядок и подошла к окну. Пересохшая газета-занавеска треснула как раз по среднему сгибу, и в щель, длинную и узкую, словно лезвие ножа, я увидела полную луну. Бледная и грузная, она коровьим выменем обвисла между двумя дальними окраинными домами, стоящими торцами к почте. Дальше был голый пригорок, слегка посеребренный утренним инеем, а еще дальше, у самого горизонта, низкой черной щеточкой — лес. Потом я наклонилась, чтобы подобрать с полу твою повестку, сложенную пополам. Ты показывал ее мне вечером и уронил. А в нее, оказывается, был вложен блокнотный листок, на котором твердая женская рука — рука твоей мамы, наверное, — карандашом написала: «Купить…» — дальше шел перечень разных мелочей. «Бедненький! — подумала я. — Ох, и попадет ему! Он же все растранжирил!..» И все деньги, которые у меня были, что-то около двадцати рублей, я сунула тебе в карман пиджака, оставив себе лишь медную мелочь на автобус.
