Николай Студеникин - Перед уходом
Но развлекались мы слишком однообразно, и я решила — всплеском, внезапно — подарить мальчишке словарь. Зачем он мне? А ему пригодится! Выучит азбуку семафора, затвердит значение флагов, которые в словаре на цветной вклейке, а когда вырастет, то сможет моряком стать — торговым, дальнего плавания, вроде брата Веры Поликарповны, нашего бригадира, специалистом по дискам и жевательной резинке, или военным, строгим, в белом шарфике, с кортиком у бедра. Надумано — сделано! Зачем откладывать благое намерение в долгий ящик? Зачем разводить ненужный бюрократизм? Расчет ведь прост: кому-то я сделаю добро, доставлю маленькую, но радость, которая, кстати говоря, обойдется мне дешево — в рубль с копейками; кто-то — мне…
Приметила подъезд, пальто на плечи, второй сезон ношу, на животе не сходится, надо пуговицы переставлять… или нет, скоро уж опять похудею, ежели, конечно, не помру при родах, что весьма вероятно, — не стоит… Книгу под мышку, скатилась по лестнице, и вот я на улице, под моросящим… не дождем, а как он называется — снег не снег, а меленький такой, серый, как тоска самая лютая, который тает, этаж-другой не долетев до земли? А на земле, на грязном асфальте, было не скользко, нет, просто противно: чавкало, хлюпало, а мама бы моя сказала: «склизко». Сомневаюсь, чтобы для такого речения отыскалось местечко в словарях. Но в них, кажется, есть такое — «осклизлый».
Когда я улицу наискось перебегала, чужая радость у меня из-под мышки на землю — шлеп! В грязь! Поднять. Ой! Измазалась. Обидно! Платком носовым черное поскорей долой со страниц и переплета, хорошо — коленкоровый, ах, меньше стерла, больше — размазала, черное обратилось в серое, что еще хуже, но ладно, ничего, и вот уже мокрые лавочки у подъезда, в трубах отопления журчит вода, первые ступени лестницы, мрак, хоть глаза коли — среди бела дня-то, а до чего здесь лестница неопрятна и узка.
На одной из междуэтажных площадок я настигла и обогнала пожилую тучную женщину. Она громко вздыхала, боком привалясь к стене, у ног — авоськи огромнейшие, неподъемные. Пятый этаж наконец-то, мне тоже не отдышаться; над головой — люк на чердак, лесенка сварная к нему — трап почти, будто корабельный, из трюма на палубу. Ф-фу! Здесь? Утопила пальцем кнопку-клавиш. Динь-дон. Довольно мелодично! Шаркают, отпирают. Плешивый дяденька в расстегнутой пижамной куртке, которую давно пора постирать. Исподлобья, вопросительно смотрит сквозь очки; молчит, а череп у него очень уж костяной и холодно отпотевший: так отпотевает в тепле бутылка, которую достали из холодильника, или топор, занесенный в дом с мороза.
«В-вот… — говорю ему, протягиваю книгу. — Мальчик ваш… мальчику…» Забирает молча, тянет из рук, смотрит на заглавие: «Уронил, да? «Морской словарь», хм… Значит, опять окно открывал! Хоть и запрещено строго-настрого. В эту мокрядь, в холодину, когда так губительны сквозняки! Вот уж я ему… — погрозил, не возвысив голоса ни на нотку. — У вас все? Что? Никаких претензий, надеюсь? Не на голову вам? Не злой умысел, не прицельное бомбометание? — Скользнул взглядом по моему животу: — Двойное убийство — это, знаете, даже для нас, слывущих злодеями окрест, было бы слишком…» — и тень, только тень улыбки на непропеченном лице, а сам с книжкиного переплета ногтем серое соскоблить хочет — грязь свежую. И — напрасно! «Да, — говорю. — То есть — нет… — И не он мне, как бы следовало, а я ему — совсем потерялась: — Спасибо… То есть — пожалуйста… Передайте…» — но и это уже не ему — отец он мальчику, дед, отчим? — а щелкнувшему замку, закрытой двери.
Эта дверь была с глазком на уровне человеческого лица, который уставился на меня насмешливо и нахально, когда я оглянулась. Будто спросил: «Ну, что? Аудиенция окончена? Не очень вежливо с тобой, с косноязыкой, обошлись, да? А знаешь ли ты, кого незваный гость хуже?..» Тучная женщина с большими и, видно, тяжеленными авоськами добралась тем временем до четвертого этажа, пальто своим расстегнутым загородила проход — пятьдесят шестой размер, если не шестидесятый; из большой связки, пыхтя, нужный ключ выбирает.
Спросила, не оборачиваясь, когда я мимо нее протиснуться попыталась: «Этот ихний… на голову тебе обронил что?» — «Да нет», — отвечаю обиженно и устало. А она мне, будто не слыша и посторониться не думая, чтоб меня пропустить: «Что с того, ежели он больной? Шальной он у них, вот кто! Бешеный! Ты убогого своего жалеть — жалей, а воспитывать, к порядку приучать все одно должен! Под ними и живем, все слышим! И как на мать с отцом орет дурным голосом, если что ему поперек, и как тарелки бьет об стену, а потяжельше что — об пол! У нас картина, «Лебеди», на стене от этих дел перекосилася, люстра звенит, вот-вот грохнется! Разбушуется середь ночи, никакого укороту на него нет! Прошлый год запсиховал — что-то не купили ему, не ублажили, так он с балкона горшок с цветами большой спихнул, а внизу — дети играются! Я технику-смотрителю нашей так прямо и говорю…» — «Больной? А чем он болен?» — спрашиваю, уже понимая, предчувствуя, что не следует мне, ох, не следует задавать этот вопрос, не надо мне приближаться к чужой беде, ибо в каком-то смысле любая беда заразна. «А кто ж его знает? Ножки — спички, на коляске сиднем сидит, судно под него суют, утку! От рожденья таков, доктора отказалися… — И на значительный, страшноватый шепот перешла, приблизив ко мне трясущуюся, замшелую, налитую нездоровым жиром щеку в редких волосиках: — Бог их, бог ублюдком отметил! Наказал — за грехи! Бог — он все видит, все знает, от него не спрячешь, не утаишь!..»
Сначала-то меня просто покоробила злорадность этой жирной, заезженной нелегким бытом тетки. «А еще небось верующей себя мнит, через каждое слово бога, будто знакомого начальника милиции, хозяина паспортов, поминает! Точно как Пал Николаич, Витькин тесть… — думала я, получив наконец возможность протиснуться мимо нее. — Чему Христос учил? Сами же говорят, губки бантиком сложив елейно: милосердию, возлюби ближнего своего, как самого себя, даже больше! А тут только потолок и разделяет, уж куда ближе-то? Значит, в речах одно, а на деле… Ах, да не верят они ни во что, а меньше всего — в нравственный закон, кто б его ни проповедовал! Просто откупаются — на всякий случай. А вдруг, мол? Как бы чего не вышло! Вроде Молчалина: «Собаке дворника, чтоб ласкова была». То-то разобидятся, когда обнаружат, что никакого рая не было и нету! Что ни говори, а от христианства ихнего, от любой религии их осталась скорлупа — пустая обрядность! Да бог, если бы он был, не потерпел бы, чтобы его имя зря трепали!»
Спустясь пониже, я вообразила себе озорное, нелепое: будто эта ожиревшая женщина в необъятных размеров пальто люто завидует своему малолетнему соседу с верхнего этажа — завидует не его болезни, конечно, а возможности праздно проводить дни в коляске с колесами, как у велосипеда, завидует его праву на каприз, возможности кидать-швырять разные вещи, лучше те, разумеется, которые не бьются, если что-то в доме твоем свершается не по-твоему. Ну, чем не райское житье? Курорт! И пусть кто-то другой на работу ходит, в вечерних очередях толкается, таскает сетки неподъемные, часами топчется у плиты…
А замечал ли ты, Володя, что людей, работящих, хороших, на которых, собственно, будто на китах, и держится мир и которых у нас, слава богу, огромное большинство, влечет к себе, ну, просто магнитом тянет чужая праздность — мать, как говорят, всех пороков и преступлений? Особенно издали, откуда не видна вся ее тягостность и пустота, а я-то праздностью насладилась вдоволь, пока была в декретном отпуске, считанные месяцы тому назад! Никого, скажем, не удивляет, что кристальной честности люди, собравшись за столом и выпив по рюмочке, поют блатные песни, как их деды в свое время пели каторжные, протяжные. И здесь, как мне кажется, не одно только любопытство к жизни, так разительно не похожей на ту, которой живешь ты…
Искушения посещали именно святых, да? И бесы осаждали не вертепы разбойников, а белые стены монастырей, и там иной раз… куда вертепам? А какие чудовища в образе человеческом восседали, например, на папском престоле! Я думаю, что воздаяние и рай на небесах выдуманы рабами, которые всю свою горькую жизнь, не разгибая спины, надрывались под плетью надсмотрщика на непосильной работе, — утешение для говорящей рабочей скотинки! Достойно и полнокровно прожить здесь, на земле, и сию минуту, сейчас, а не за гробом, после кончины, — вот рай свободного человека, для которого «я завидую» прежде всего означает «я хочу стать лучше и поэтому с лучших беру пример», а не только самодовольное «я и так хорош, желаю с тем, кто повыше меня стоит, поменяться местами»! Но, думая так, сама я не поручусь, что при случае смогу отказаться повторить слова знаменитой старухи:
Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Океане-море,
Чтоб служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках.
Видишь? И тогда, на лестнице чужого дома, оскальзываясь и цепляясь за перила, я подумала, что золотою рыбкой издали может показаться даже чужая болезнь…
