Мария Бушуева - Отчий сад
Ладно, глоток. Вкус странный? Ерунда. Из той же бочки, где лягушки. Слыхал — мужика у пивного ларька пристукнули. Выронил он канистру с пивом, она — пых-пых — пиво выходит. А он стоит, болван. Они и набросились… Он стал отбиваться, схватился… Случайность, в общем…
…Об отце… об отце…
Проснулся — ничего сначала не понял: рядом, так сказать, обнаженная женская модель. Спит. Нет, не спит, оказывается. Открыла глаза. Он точно знал: ночь он спал один. Откуда же она взялась?
note 144
— Эге! — сказал Сергей, входя. — Пять утра, гаврики. Ну ты, старик, просто потряс девочку — эге? — давно, пожалуй, ее так не потрясали. Верно, лимпопоничка? Пять утра — можно опохмеляться. Принести? — Она хихикнула. Ну, прильни ты к нему, прильни, чё маесся?.. Сейчас! Втроем — это идея! Какие сообразительные в нашей стране, какие передовые, прямо скажу, авангардные женщины, коня на скаку остановят!
— Рассвет ужо полощется! Я — с вами! — Сергей прыгнул в постель. Крепко обвила Митину шею, горячо зашептала — задушу, если уйдешь. Пахнуло перегарчиком. Откуда она взялась? Я не привык грубо обращаться с женщинами, но, видимо, придется. Успел высвободиться из цепких объятий. Оттолкнул Сергея.
— Сильный, скотина! — поднимаясь с постели, произнес Сергей то ли с уважением, то ли с сожалением. — И какой нравственный! Хорошо, башку мне о стенку не разбил!.. Митя внезапно ощутил: страшно раскалывается голова: то ли от дешевого спектакля, разыгранного Сергеем с помощью неизвестной девки, то ли от выпитого глотка коньяка, вкус которого насторожил. Впрочем, ему, совершенно непьющему, мог и любой глоток вина показаться странным.
— …Ладно, золотая, — Сергей зевал, — порезвились, а теперь аревуарчик!
— Как прикажешь, милый, — она сделала обиженное лицо, но встала с постели, стала одеваться. Мельком отметил: красивая линия бедра, классический торс, но грудь висит. Отвернулся, вышел в кухню. Главное, чтобы человек был хороший. Усмехнулся. Скорее — над собой. Хлопнула дверь. Вскоре по асфальту под окном простучали шаги. Вошел, уже одетый. Сели друг против друга. Точнее было бы выразиться: враг против врага. Эге?
— А вот теперь и поговорим, — сказал Митя, — обо всем. И об отце тоже.
— Бить, что ли, будешь?
— Тебя? note 145
— Презираешь, значит! В дверь позвонили. Сергей выругался. Хлюпая тапками, стукаясь об углы квартиры своими острыми углами, пошел открывать. Женщина вернулась. Вот прилипала. Сволочь ты, Серега, хоть бы выпить дал, а то — проваливай и все. Дам. Разумеется. Прости, голубка. Только от вас ушла, какой-то хмырь пристал, я его раньше видела, в коммерческой палатке… Вы — братья, что ли? Улыбнулась Мите не без кокетства. Что ли.
— Вот, — Сергей налил ей рюмку, — белые и победили красных. Чего вам, говорят, не хватало, царь вам запрещал пирожками у ЦУМа торговать?
— Просто красные, разбогатев, стали превращаться в белых, — произнесла она серьезно, поразив Митю: он не предполагал, что она способна произнести больше двух связных слов. Он внимательней на нее глянул: широковатое, чуть скуластое лицо, немного грубоватый рот, нос крохотный, с низкой переносицей, наверное, есть и примесь
— алтайская или бурятская. Официанточка. Оказалось, да, но бывшая. Сейчас не работает. Слава тебе господи, и так жить можно, если деньги есть, а откуда — мое собачье дело. Она осушила рюмашку, закусила корочкой, намазанной горчичкой. Не ворую. И не привлекут. Раньше волчьи были законы: полгода — и привлекут. А надоело мне работать, не хочу. Дочка в деревне у матери. Муж поедом ел, да сдох. Она так и выразилась: сдох. Вот люблю ведь его, мерзавца.
— Да, я мерзавец. — Сергей кивнул. — Но вы ничего не знали и не понимали, а я был умнее вас.
— Информированнее, — поправил Митя.
— Умнее. И сейчас мы умнее. В этой стране без сильной власти нельзя.
— А я думал, страна — наша…
— Была — наша.
— Ты-то, Сержик, ясно, самый-самый, — хихикнула она и поднялась. — Ладно, чувствую, вам треба поговорить. Пойду. note 146
— …И об отце тоже! — когда они, наконец, вновь остались одни, просвистел Сергей. — Я лгал, лгу, буду лгать, но сегодня хочу с тобой поговорить начистоту.
— Слушаю тебя.
— Гляди-ка, он слушает, министр внешних сношений, твою… Ладно, я прямо скажу: мы с тобой братья, одинаковы мы, и ты сегодня это доказал, родись сначала ты, а не я — оказался бы ты на моем месте, а я — на твоем, так же как на дачке тогда мог быть ты…
— Не понимаю — о чем ты. — Митя глянул на него почти холодно. Однако он точно не углядел ничего в ту ночку темную. Судьба Евгения хранила.
— И одну кровушку имеем!
— Черная кровь — это миф. — Митя действительно был в этом уверен. — Откуда он взялся — не знаю. Нужно заняться генеалогией и выяснить. Сейчас, наконец, можно будет это сделать. А ты — раб этого мифа. Ты попал под его гипноз, точнее — под самогипноз. Этот миф разрушает тебя… Что-то смутное возникло вдруг в Митиной памяти, зашумел ветер, тихо запели кроны сосен, точно хор матерей над больными детьми, вдруг послышался будто стук дятла, тявкнула собака, электричка негодующе просвистела вдали — все это звучание заглушило на несколько секунд голос брата.
— …Знать абсолютно точно, какие у вас там настроения сейчас среди художников, какое отношение к происходящим переменам и к президенту… задание шефа… Митя, как телевизор, на экране которого звучала музыка леса, тревожное что-то, но что — рассмотреть невозможно, где памяти ежик — колючий клубок в траве темно-синей, где юность … — мгновенно был переключен на другую программу. У него всегда была очень хорошая реакция. Но бить он не стал. Он сказал так спокойно, что у Сергея по затылку побежали мурашки.
— Ты лжешь. note 147 За окном прокричала ворона. Раздался сигнал машины. Крикнула что-то девочка.
— Ничего тебе не нужно знать. Ничего тебе не поручали. Времена уже не те. Я видел по телеящику твоего шефа, он теперь, как ты знаешь, депутат. Занятие, к которому ты меня хотел подтолкнуть, отмирает, хотя информацию будут собирать во все времена, пока есть границы, власть и социальный строй, но человека в этом деле скоро ловко заменит компьютер.
— Умный нашелся, — просвистел Сергей, — сам знаю.
— Ты просто решил сравнять меня с навозом. — Он хотел сказать: с землей, но вспомнил: Земля — это Мать, это бабушка, ставшая ею. — Бедная официантка, которую ты притащил, тоже твой крючок. Ты решил сделать меня таким же грязным, как ты сам. Ты пропил свою душу. Сразу я не понял, зачем ты меня изволил позвать, думал, дурак, что поговорить об отце. — Он встал, бледный, высокий, сделал шаг к дверям, но, внезапно остановившись, оглянулся и тихо, но отчетливо произнес: «На твоем месте лучше было бы застрелиться». Рванулся, хотел не отпустить, связать, бросить на диван, измочалить! Ты стреляйся, ублюдок! Чистеньким уже не останешься, я найду на тебя власть! Расплодились
— художники! Он колотил пустой бутылкой по стене. Меня скоро вышвырнут, но тебя я успею еще наградить государственной премией! Я тебе раскрашу твое сусальное лицо! Распишу! Раскрою! Осколки усыпали пол. Из ноги текла кровь.
Он орал один. Худое его носатое лицо — полубезумное
— с прозрачными голубыми глазами, когда-то синими, как васильки, а бабушка ласково говорила: «Колокольчики мои, цветики степные», прозрачные его глаза казались стеклянными. Он уставился в зеркало в ванной. Кровь все текла и текла — за измазанный палас милая Тома его придушит. Странный свой смех, вырвавшийся, как долго тлевший, незамеченный огонь, напугал его са
note 148 мого. Может, Митька ничего и не говорил, а слова прозвучали в его собственном отравленном мозгу? На бабу Ягу я похожу, не в силах остановить смех, неистовствовал он, на бабу Ягу, хохот охватил грудь, ноги, руки, он сотрясал тело, как припадок падучей, он бился в зеркале, отталкиваясь от кафеля, все усиливался, дергал острый кадык, норовил выбить челюсть, пока не обессилил Сергея полностью и, словно огонь, оставивший вместо дома черный скелет, обугленный остов, не погас сам.
Лечь, уснуть. Перевязать ногу. Крови во мне больше нет. Он доскребся, маленький, сгорбленный, тщедушный, до спальни, лег. Закрыл глаза. Увяли цветики степные. Наверное, в неподвижности он провел уже долгое время. Какой-то легкий свет коснулся изъеденного дупла его души. Какой-то легкий и нежный свет. Он чуть приподнялся, чтобы увидеть — откуда этот удивительный свет? И эта непонятная легкость? Светлая птица присела на ветку исковерканного дуплистого дерева и что-то прощебетала ему. Неужели вернулась любовь?
К кому? К чему? Это было неважно. К Тамаре, к отцу, к Кириллу, к бесконечной цепочке беззащитных подруг, к Мите. К Мите? Всего одно серебристое мгновение утра провела она рядом с ним, но разгладилось его лицо, и глаза утомленными веками укрылись, как тяжело больное дитя руками матери нежной. Бабушка повела его в белую церковь, она была одета по-крестьянски — ни платка на голове, ни такой длинной черной юбки и холщовой белой кофты она никогда не носила. Обрывки сна, обрывки сна, обрывки жизни его уносились куда-то, крутясь, их, наверно, засасывал омут дупла, воронка глухой воды, чавкающее нутро засасывает меня в себя, надо выплюнуть, выплюнуть себя, ядовитый бардовый цветок, а на небе черный зрак вороны горит, она спрыгнула к нему в комнату, из птичьих лап быстро выросли женские ноги, тело как-то удлинилось, под перьями обозначились женские груди, она стала ими тереться об его руку, одновременно клювом стискивая ему шею, он стал задыхаться, бабуш
