Нариман Джумаев - Огонь войны (Повести)
Было еще темно, когда их выстроили по плацу, перед бараком, для утренней проверки. Кемал достал из-за ворота номерок. Он висел на шнурке, как талисман, но не приносил, не мог принести счастья, не мог уберечь от бед, спасти от смерти. Это был единственный документ, удостоверяющий, что ты военнопленный № 1438248. Можно забыть фамилию, имя, которое дали тебе родители, а этот номер надо помнить всегда. Так ему объяснили в тот день, когда привезли в лагерь.
— Все, что нужно знать о тебе, сохранит бумага, сам ты должен помнить только вот этот номер. Итак, место рождения?
— Ленинград, — сказал Кемал.
Русский писарь вскинул на него глаза.
— На какой улице жил?
— На Кемине.
Писарь хмыкнул, пожал плечами:
— Несколько лет жил в Ленинграде, а такой улицы не знаю.
Однако Кемал не соврал. Он в самом деле родился в «Ленинграде» — так назывался колхоз в долине Аму-Дарьи. Но уточнять эту деталь не имело смысла. Ленинград — и все. Тем более, что ленинградец звучит гордо.
Для своих, конечно. У немца же, который вел регистрацию вновь прибывших, при упоминании города задергалась щека. Кемал со злорадным чувством подумал тогда, что он, наверное, воевал под Ленинградом.
Утренняя проверка окончилась. Пленных группами отправили на работу. Кемала, Каджара, Хайдара и Никодима Арсентьевича послали в город — расчищать развалины после ночной бомбежки.
Двое молчаливых, уже в летах, конвойных вывели их за ворота. По мощеной мостовой гулко били деревянные подошвы. «Словно скелеты идут» — невесело подумал Кемал.
Они шагали по немецкой земле и жадно смотрели вокруг. Глаза искали что-то такое, что вызвало бы ненависть, гнев, презрение. Но ни влажная от недавнего дождя земля, ни рощица вдали, ни серое утреннее небо не вызывали этих чувств.
За рощицей открылся город. «А ну, — подумал Кемал, — посмотрим, лучше ли он нашего Чарджоу?» И вдруг удивился, отметив, что не испытывает к этому немецкому городу ничего, кроме любопытства.
Улицы были узкие. Кирпичные островерхие дома с обеих сторон жались один к другому. Там, за еще закрытыми ставнями, шла своя, незнакомая пленным жизнь, были люди, которых они считали врагами. Но эти люди не были солдатами и не вызывали той ненависти, которую питали пленные к серо-зеленым шинелям. И мысли у идущих были мирные. Кемал подумал, что живут здесь тесно, не в пример нашему, — и вздохнул, вспомнив родное приволье, каракумские бескрайние просторы.
Попадались разрушенные дома. Но улицы возле них были чисто убраны. Значит, еще не часто бомбили город.
Хайдар нагнулся и поднял что-то с мостовой. Кемал больно сжал его руку в локте.
— А ну, брось! — с закипающей злостью сказал он.
Хайдар с сожалением разжал пальцы, и примятый окурок упал им под ноги.
Хлопали ставни. Стали попадаться прохожие. Небо светлело, и дома, словно просыпаясь, становились веселее.
— Что идешь, как на похоронах? — сказал Кемал Хайдару. — Окурки высматриваешь? А на тебя немцы смотрят. Выше голову! Пусть знают, какие мы есть. И рот не разевай — не туристы ведь.
Хайдар проворчал что-то, но пошел веселей.
Тесные улочки вдруг расступились, открылась просторная площадь. За ней потянулась тихая улица с аккуратными домиками. Во дворах — фруктовые деревья.
У одного из таких домов остановились. Конвойный ушел, но вскоре вернулся и жестом приказал входить.
Во дворе было тихо. Пленные сразу увидели слегка дымившиеся развалины, — видимо, совсем недавно на этом месте стоял дом. Теперь же от него осталась часть стены с голубыми обоями и чудом уцелевшей картинкой в золоченой раме, да груда битого кирпича и штукатурки.
Неслышно подошел немец, наверное, хозяин или управляющий, — плотный, с брюшком и плешиной, в крагах, брюках галифе и военном мундире без погон. Он стал что-то быстро говорить, поблескивая стеклами пенсне и указывая на развалины. При этом под носом у него шевелились усики, подстриженные, как у Гитлера.
Один Каджар кое-как понимал по-немецки и перевел:
— Говорит, человека завалило во время бомбежки. Надо откопать. Хотят похоронить, как положено.
Плешивый немец показал, где взять инструмент.
Кемал выбрал себе удобный, не очень тяжелый лом и, прикинув его в руке, вдруг словно обжегся мыслью: а ведь это оружие!
Он краем глаза посмотрел на конвойных. Старики уже тотальные. Ничего не стоит стукнуть ломом по голове, завладеть автоматами и тогда…
У него даже дух захватило.
Но солдаты оказались не такими уж простаками. Один из них, ефрейтор, в очках с толстыми стеклами, поймав взгляд Кемала, снял с плеча автомат и сказал что-то второму, кривоногому, с острым морщинистым лицом. Тот тоже взял автомат на изготовку и присел в сторонке, внимательно присматриваясь к пленным.
Принялись за работу. Кирками, ломами раскалывали глыбы, откапывали, освобождая проход вниз. Известковая пыль щекотала ноздри, оседала на взмокших лбах.
Кемал тихо сказал Каджару по-туркменски:
— Слушай, а что если прихлопнуть конвойных и дать ходу?
Каджар, вогнавший кирку в щель, не разгибаясь, посмотрел на него снизу вверх.
— А куда побежишь — думал?
Кемал присел возле него, заговорил с жаром:
— Да разве мало развалин в городе? Спрячемся, переждем до темноты, а там ищи-свищи.
— А с собаками ты никогда дело не имел?
— Так у нас же автоматы будут — перебьем.
— Не так просто, Кемал, — Каджар положил ладонь на его колено. — Вреда от такого дела будет больше, чем пользы. И сами не спасемся, и товарищей подведем.
Они не заметили Хайдара, который подошел и слушал.
— Ой, не доведешь ты нас до добра, Кемал, — испуганно прошептал он. — Подумай, что предлагаешь.
— А что — ерунду предлагаю? — разозлился Кемал. — Сражаться предлагаю! А трусы пусть не мешают.
— Аг, ну тебя, — обиделся Хайдар. — Заваришь кашу, а расхлебывать всем придется.
Он отошел, а Каджар сказал серьезно:
— Смотри, Кемал, не наделай глупостей. Без меня ничего не предпринимай. Понял?
— Ладно. — угрюмо буркнул Кемал и с силой ударил ломом по обломку стены.
К ним подошел весь покрытый пылью, но таинственно улыбающийся Никодим Арсентьевич.
— Ребята, — оглянувшись, негромко позвал он. — Смотрите — картошка. На темных его ладонях лежали темные обгорелые комки.
— А ну? — Каджар разломил картофелину, откусил, улыбнулся. — Подгорела малость, но пойдет. Где взяли?
— Там подвал, — захлебываясь от радости, возбужденно заговорил Никодим Арсентьевич, — картошки уйма! Видно, пожар был, обгорела, но внутри хорошая!
Кемал, почти не очищая, жадно съел несколько картофелин.
— Чарджуйские яблоки, а не картошка! — восхищенно сказал он. — Заберем, сколько сможем. Ребят в бараке угостим.
— Там, в этом подвале, может, еще что есть? — спросил Каджар.
— Не знаю, — виновато развел руками Никодим Арсентьевич, — темно очень. С краю пошарил — картошка. А дальше не пролезть, завал.
— Не беда, — улыбнулся повеселевший Кемал, — пробьем дорогу. Покажите — где.
Они осторожно стали расширять лаз.
Когда пленные сели передохнуть, остроносый конвоир подошел поближе, остановился — ноги калачиком — и, показав пальцем на Кемала, спросил что-то по-немецки. Его и без того изборожденное морщинами лицо стало при этом совсем сморщенным, и нельзя было понять, улыбается он, сердится или просто собирается чихнуть.
— Спрашивает: сколько лет? — перевел Каждар.
— О! — неопределенно сказал немец, узнав, что Кемалу всего восемнадцать, и посмотрел на него долгим взглядом.
«Считает мальчишкой», — с обидой подумал Кемал и вдруг вспомнил, что собирается убить его и что, не будь Каджара, морщинистый старик уже лежал бы где-нибудь в развалинах с проломленным черепом.
«Ничего, — подумал Кемал, — повоевать мне довелось и еще наверняка придется. Фрицев на мой век хватит».
— Не смотри, что молод, — развеселившись, сказал он конвоиру. — Я уже и повоевать успел.
Немец не понял и засмеялся.
Тогда Кемал встал, вскинул руки, будто прицеливался из автомата, сделал страшные глаза и крикнул:
— Фашист — та-та-та-та! Ферштейн? — это слово он уже знал, так же, как «хальт», «хенде хох», «шнель».
Морщины на лице солдата чуть разгладились, взгляд стал серьезным.
— Их нихт фашист, — негромко сказал он.
Кемал понял и засмеялся:
— Ишь ты! Отказываешься, значит? Почуяли, что жареным запахло! Гитлер капут — поэтому нихт?
— Их нихт фашист, — упрямо повторил немец, не отведя взгляда от озорных глаз Кемала.
— Ладно, кончай, — примирительно сказал Каджар, поднимаясь. — Давай работать.
Проход в подвал был готов.
— Давайте, я первый, — сказал Кемал и повернулся к Каджару:
