Нариман Джумаев - Огонь войны (Повести)
— Verdammt noch mal![8]
Ефрейтор приказал что-то солдату, и тот засеменил на своих кривых ногах к воротам, — наверное, к телефону.
Кемал не выдержал, шагнул вперед.
— Не троньте его! — крикнул он, взмахнув ломом. — Это я убил!
Но ефрейтор по-своему понял его жест, вскинул автомат и скомандовал властно:
— Platz nehmen Puhe![9]
Каджар шагнул к Кемалу:
— Ты?
Кемал опустил голову.
— Так вышло… Не удержался…
Ефрейтор снова прикрикнул на них:
— Still, Schweinehunde![10]
Прибежал запыхавшийся солдат, сказал что-то ефрейтору, тот кивнул, не сводя с пленных настороженного взгляда.
Хайдар неподвижно лежал у их ног.
— Он не виноват, — взволнованно сказал Кемал Каджару. — Это я. Пусть заберут одного меня. Я скажу им.
— Молчи уж! — зло прервал его Каджар. — Раньше надо было думать. А теперь все равно. Будут они разбирать, как же!
У ворот послышался шум мотора. Громко топая сапогами, вбежали солдаты, подхватили под руки бесчувственного Хай дара и поволокли на улицу. Потом унесли тело убитого.
— Эх, грех на душу взяли, — вздохнул Никодим Арсентьевич. — Нехорошо вроде получилось.
— Я же хотел… — начал было Кемал.
Но Каджар не дал ему договорить:
— Ладно, хватит об этом. Беритесь-ка за работу.
И уже вечером, когда они возвращались в лагерь, Каджар сказал:
— Вообще-то, как говорится, собаке — собачья смерть. Боюсь только, не наболтал бы он там лишнего, может, что и слышал такого. Вы не знаете — он ведь ходил, капал немцам. Но мелочам, правда, лишнюю пайку зарабатывал. Но таком на всякое способен.
Никодим Арсентьевич только вздохнул в ответ. А Кемал сказал:
— Все равно я себе не прощу, хоть он и предатель.
Каджар усмехнулся:
— Давай, давай, покайся перед аллахом. — И вдруг перешел к другому:
— Видите, на стене крупные буквы? Так вот там написано: «Лучше умереть, чем быть рабом в Сибири!» Чуете, чем пахнет?
И засмеялся тихо, с затаенной радостью.
Кемал долго не мог уснуть. Лежал с закрытыми глазами, думал о случившемся и ругал себя за опрометчивость, не жалея слов.
Рядом завозился кто-то, тронул его за плечо, шепотом спросил по-туркменски:
— Не спишь?
— Это ты, Каджар?
У самого уха Кемал почувствовал горячее дыхание.
— Слушай, — зашептал Каджар. — Боевой союз военнопленных хочет дать тебе задание…
У Кемала перехватило дыхание.
— Мне? Союз?
Рука снова легла на его плечо.
— Тише ты, балда, — с доброй усмешкой произнес Каджар русское слово. — Слушай…
ГЛАВА ВТОРАЯНад головой что-то сухо трещало, и Хайдар, очнувшись, первым делом подумал, что горит соломенная крыша. Надо было вскочить и вбежать, пока не рухнули стропила, пока еще можно спастись. Но тело не слушалось, словно бы его вообще не было.
Хайдар с трудом открыл глаза. Он увидел серо-голубой свет, разлитый ровно и спокойно, — это было похоже на редеющий туман, за которым угадывается яркое летнее небо.
Может, это дым заволок все вокруг?
Где-то рядом продолжало трещать пламя. Нет, горит не вверху, а где-то сбоку. Может быть, нары? Если он не встанет — тогда конец»..
Он собрал все силы и попытался подняться. Острая боль, пронизавшая тело подобно электрическому току, заставила его расслабить мышцы. На какое-то время Хайдар потерял сознание, а когда снова пришел в себя, увидел вверху на этот раз плывущий, неверный свет. Что-то, в бесконечной вышине, клубилось, двигалось, таинственно превращаясь в иное, столь же непонятное и жутковатое. И к серо-голубому примешивался багряный цвет, то почти совсем исчезающий, то вдруг вспыхивающий с небывалой силой. И все трещало, трещало сухо где-то рядом.
Хайдар скосил глаза и увидел сначала часть кирпичной красной стены, потом зарешеченное окно на ней, второе, третье… И когда глазам стало больно, — заплясало, заискрилось прошитое стежками дыма языкатое пламя над грудой потемневших уже, шевелящихся, как живые, бумажных листов.
Только теперь Хайдар понял, что лежит во дворе под открытым небом.
От излишнего напряжения глаз закружилась голова. Грязно-красная стена вдруг стала плавно изгибаться, как отражение в потревоженной воде, поплыла куда-то… Или это он сам стремглав летит в бездну?..
Конец?
Он не знал, что из подвала гестапо его перевезли в городскую тюрьму и что тюремщики, мельком глянув на него, привычно определили его состояние как безнадежное и отказались принять. Тогда гестаповцы выволокли его из машины и бросили во дворе на асфальт. Им он тоже был не нужен.
Ему предстояло умереть. Но он жил еще.
Мысли путались, обрывались, возвращаясь, как по кругу, к одному и тому же: вот и все.
Тихо вокруг, только потрескивают, похрустывают, исчезая в огне, листы бумаги…
Ты тоже исчезнешь, Хайдар. Это было известно давно, только казалось таким далеким. И вот оно — пришло. Так что ты сейчас думаешь, Хайдар, в свой смертный час, когда ни к чему кривить душой?
Если бы у него было хоть немного сил, им овладело бы отчаяние. Но он был слишком слаб для чувств. Только мысли еще трепетали в нем. Он хотел вспомнить что-то важное, дорогое сердцу, может быть, далекое детство, мать, свой дом. Но почему-то вспоминалось совсем не то. И вдруг пришли на память слова Генджи, сказанные там, в одиноком окопе на холме: «…у сержанта, может, сынишка растет где-то. Узнает, как геройски погиб его отец, гордиться им будет, сам захочет стать героем».
Сержант подбил фашистский танк. А ты, Хайдар? Что ты сделал такого, чем мог бы гордиться твой сын? Придут сюда советские войска, узнают всю правду о твоей жизни, о твоей трусости и предательстве, напишут на родину, — и отвернутся от тебя близкие и родные. И мать, постарев вдруг на много лет, скажет скорбно: «Лучше бы ты не родился, Хайдар».
А друзья? Что скажут твои друзья? Впрочем, были ли у тебя друзья, Хайдар?.. А те, с кем свела тебя судьбам в армии и в плену, плюнут только: собаке собачья — смерть.
И они будут правы. Потому что у них у всех одна большая цель, ради которой шли они на смертельную схватку с врагом, и праздник Победы будет и их праздником.
Хайдар застонал от боли.
Гулко протопали сапоги. Сноп искр взвился к серому небу, — костру подбавили пищу.
А сапоги обратно — бах, бах, бах…
«Что это жгут? — тяжело подумал Хайдар. — Ах, да — подходят каши…»
Это слово, такое привычное, такое желанное недавно, вдруг обожгло его. «Наши? Кому — наши? Разве про меня скажут — свой?»
Он понимал, что не доживет до прихода советских войск, даже если придут они через час, но было горестно сознавать свою непричастность к этому празднику.
«Э, да теперь все равно», — пытался отмахнуться от назойливых мыслей, но они продолжали одолевать его, и были больнее той физической боли, которая владела всем его обессилевшим телом.
Высоко в небе возник и стал нарастать гул самолета. Немецкий? Нет, звук не тот…
Самолет пролетел совсем низко, но Хайдар не увидел его, но мог повернуть голову. Рев мотора прорезала дробная пулеметная очередь. Пули полоснули по кирпичной стене, посыпалась красная пыль.
Рокот мотора затихал вдали. Самолет улетел. Улетел туда, где ждали его. К своим. Может быть, когда пролетит он над линией фронта, его увидят в их взводе, Генджи увидит и улыбнется… Они там все вместе…
Хайдар вспомнил вдруг тот бой, когда у него впервые появилась и потом накрепко засела в голове мысль: сдаться. Он лежал тогда в наскоро откопанном, очень мелком окопчике и ногтями остервенело скреб неподатливую землю, стремясь еще хоть немного, хоть на сантиметр сделать окопчик глубже. А справа от него и чуть впереди пятидесятилетий земляк его Мамед и русский Иван били в тумане по невидимым фашистам из автоматов.
Наверное, они погибли тогда. При этих мыслях нахлынуло на него злорадное чувство. Ведь жив еще! Пусть били его, пусть рылся в отбросах, пусть с презрением смотрели на него товарищи, главное — жив. На день, на месяц, а все-таки дольше светило для него солнце!
Где оно сейчас, солнце? Он повел глазами по небу — тусклое, серое, безрадостное А сейчас бы солнца, хоть лучик.
Чье-то отрывистое дыхание почудилось ему у изголовья. Хайдар закатил глаза под самый лоб и зажмурился от страха и безысходного отчаяния. Собачья клыкастая морда склонилась над ним. Он снова открыл глаза и встретил взгляд собаки — старчески слезливый, грустный. Как он попал сюда, этот паршивый пес? Может быть, немцы уже ушли, и ворота тюрьмы открыты? Если бы он мог встать!..
Собака горячо дыхнула ему в лицо и лизнула шершавым языком.
Вот он какой, твой конец, Хайдар! Ты родился человеком, рос человеком, учился, мечтал стать ученым, а умрешь, как последнее ничтожество. Даже бездомный пес жалеет тебя.
