Маргарет Лоренс - Каменный ангел
За год он сменил две работы. Сначала разливал в бутылки вишневый лимонад на заводе безалкогольных напитков, но оттуда его уволили. Потом ему еще удалось походить с тележкой, продавая попкорн в парке, но пришла зима, и попкорн покупать перестали.
— Я уезжаю, — внезапно объявил Джон. — Возвращаюсь.
— Куда возвращаешься?
— В Манаваку, — ответил Джон. — В дом Шипли. Там я хоть работать смогу.
— Никуда ты не поедешь! — закричала я. — Может, он вообще уже умер. У дома могут быть другие хозяева.
— Он не умер, — сказал Джон.
— Откуда ты знаешь?
— Я ему написал. Он отправил ответ Марвину. Марв ему иногда пишет, ты разве не знала?
— Нет. Он мне не говорил.
На самом деле тут нечему было удивляться: мы с Джоном видели Марвина совсем редко. Он уже несколько лет как торговал красками «Брайтмор»; к тому же он женился на Дорис, и у них уже был годовалый мальчик. Марвин звал меня в гости, но я нечасто к ним ездила, ибо мне всегда было трудно с ним общаться, а уж эту дурочку Дорис я на дух не переносила. И все же мое самолюбие страдало от того, что все это время Марвин поддерживал связь с Брэмом, не говоря мне ни слова.
— Вот так Марвин. Мог бы и рассказать мне.
— Видно, думал, что тебе неинтересно, — заметил Джон.
— Что он тебе сказал? — спросила я. — В том письме?
Джон засмеялся:
— Почерк у него еще тот. Как воробьиные следы на снегу.
— Как он?
— Тебе-то какая разница? — сказал Джон.
Это меня взбесило — я до одури хотела знать, как у него дела.
— Я спрашиваю — как твой отец?
Джон пожал плечами:
— Да нормально. Много он не рассказывал. Какая-то полукровка кухарила у него прошлой зимой, а весной уехала и не вернулась.
— Кухарила, как же, — ехидно заметила я. — Так я и поверила.
— Не важно, — сказал Джон. — Она ему нравилась. Говорит, добрая была.
— Еще бы, как бы иначе она его терпела. — Я не могла сдержать своей горечи. — Что ж он тобой раньше-то не интересовался? Я тебе скажу, зачем он тебя зовет. Со мной поквитаться хочет.
Джон ответил как издалека. Я едва расслышала, что он говорит:
— А он и не звал. Просто сказал, хочешь — приезжай.
— Ты забыл, что это за человек, — сказала я. — Ты там не задержишься. Приедешь и сразу вспомнишь, каково это.
— Я не забыл, — возразил Джон.
— Тогда зачем ты едешь? Ничего хорошего тебя там не ждет.
— Как знать, — сказал он. — Может, все там будет здорово. Может, я создан для тех мест.
Его смех был мне непонятен.
На вокзал я конечно же не пошла. Тем, кто намеревался ехать на поезде зайцем, провожающие матери не нужны — вряд ли имеет смысл махать тому, кто в это время тайком прыгает на движущийся вагон товарняка. Мне было противно, что он едет, как последний бродяга, но денег на билет я не наскребла, а когда предложила занять у мистера Оутли, Джон так запротестовал, что пришлось от этой затеи отказаться.
Я дошла с ним до кованых ворот дома мистера Оутли, а он всю дорогу лишь отмахивался от моих слов и рук — Джон мечтал поскорее уехать, а я мечтала дотронуться до его смуглого лица, каждой черточкой выражавшего нетерпение, но не решалась. Давая ему обычные бессмысленные наставления — береги себя, пиши почаще, — я добавила и кое-что еще.
— И сообщи мне, как у него дела, — сказала я.
Я не верю, что браки заключаются на небесах, — если, конечно, идея не в том, чтобы соединять совершенно не подходящих друг другу людей и смотреть, как они воюют. Нет, ни при чем тут небеса. Что Ему до того, кто с кем сходится или расходится? Но если мужчина и женщина живут в одном доме, спят в одной постели, вместе обедают и растят детей, не так-то просто им расстаться, даже если кто-то из них этого хочет.
Джон писал редко и мало. Прошло два года. Мистер Оутли все худел и почти ничего не ел. Я располнела, подниматься по лестнице в мою комнату становилось все труднее. Ничего не происходило. Затем пришло лаконичное письмо от Джона: «Отец болен. Долго не протянет».
И я поехала. Я не могу объяснить зачем. Не могла тогда и не могу сейчас. Поехала и все. Без объяснения себе причин.
Какое же это было неудачное время для поездки. Я читала про засуху, но не сильно об этом задумывалась. Не могла представить, насколько все плохо. Написанные в газете слова не особенно пугают. Мы качаем головой, охаем и перелистываем страницу, чтобы прочитать новые и новые сводки о таких малозначащих бедствиях.
Как я вскоре увидела, ферма Шипли наконец-то оказалась в хорошей компании. Много ли работали хозяева или мало, трудяги они были или лентяи, результат теперь все равно был один. Наверное, тяжелее всего приходилось таким, как Генри Перл и Олден Кейтс: всю жизнь они пахали как проклятые, а теперь их владения выглядели точно так же, как у безалаберного и нерадивого Брэма.
Прерии являли собой унылое зрелище. Поля покрылись рябью пыли. Солнце обжигало простые каркасные дома, как никогда блеклые, а заколоченные окна напоминали глаза, заклеенные пластырем. Заборы с колючей проволокой накренились, и никто не торопился их поднимать. Процветала лишь сорная солянка — символ бедствия, — ее-то фермеры и скармливали отощавшей скотине. Все так же каркали вороны, а вдоль разбитых дорог бежали телефонные провода. И все же я не узнавала этих мест.
Вездесущий ветер поднимал грязно-серые клубы пыли. Джон встречал меня на станции. Он приехал на старой машине, но ее мотор оказался лишним: в машину была впряжена лошадь. Сын заметил мое удивление.
— Бензин дорогой. Грузовик у нас на крайний случай.
Во дворе дома Шипли стояла проржавевшая техника — словно старые тела, подставившие ребра солнечным лучам и постепенно испускающие дух, заброшенные и никому не нужные. Обожженные листья моей сирени пожелтели, а ветки до того высохли, что ломались даже от прикосновения. Дом всегда был исключительно серым, так что в этом смысле он не изменился, но переднее крыльцо сменило облик: давным-давно, когда дом только строился, это крыльцо смастерили из сырого дерева, потом много лет его коробило, а теперь зимний мороз придал ему вогнутый вид, и оно стало похоже на беззубую челюсть.
Лошадь втащила машину во двор, поднимая клубы густой пыли. Конечно, я и не надеялась, что хоть что-то останется от моей календулы. Я посадила ее за домом, чтобы цветки можно было срезать и ставить в вазы, и она разрослась самосевом, но сейчас осталось лишь несколько полузасохших цветочков — неожиданные капельки золота посреди задушивших сад сорняков, сухого лядвенца и чертополоха. У сарая, как всегда, выросли подсолнухи — весной они напились тающего снега, но другой воды в этом году не видели, потому их стебли были полыми и бурыми, а наклонившиеся тяжелые головы напоминали пчелиные соты без меда: лепестки опали, а серединки засохли прежде, чем в них успели зародиться семена. На крохотном огородике, где я выращивала редиску, морковь и салат, теперь росли лишь кузнечики, прыгавшие и стрекотавшие в полностью обезвоженном воздухе.
— Как он все запустил, — сказала я. — Сердце кровью обливается.
— И что ж ему, по-твоему, надо было сделать? — спросил Джон. — Нанять шамана, чтоб наслал дождь? Или священников, чтоб вызвали тучи молитвами? Или индейцев заставить танцевать священные танцы?
— Вот уж не верю, что ничего нельзя было поделать, — сказала я. — Для него это просто отговорка — и пальцем шевелить не надо.
— Ну, сейчас отец только пальцем и может шевелить.
— Как он? — спросила я, пристально посмотрев на Джона.
Он пожал плечами:
— Ты все время задаешь один и тот же вопрос. Что я должен тебе ответить — что все хорошо? Сказал же: он болен.
Я это знала и все же, думая о нем, представляла его даже не таким, каким он был, когда я уехала. В моей памяти он остался Брэмптоном Шипли, за которого я выходила замуж: черная борода, худое лицо и эта его привычка подергивать плечами, показывая, что ему на всех наплевать. Я поправила платье. Годы не добавили мне стройности. На бедрах и груди накопилось слишком много лишнего, но одежда была мне к лицу — зеленое хлопковое платье с перламутровыми пуговицами, я купила его на осенней распродаже в прошлом году.
В доме стоял прогорклый запах немытой посуды, грязных полов и еды, которую не убирают со стола. Кухня напоминала свинарник. Клеенка на столе покрылась таким слоем грязи, что на ней можно было писать пальцем. На столе лежала буханка хлеба, из которой копьем торчал мясной нож. На плошке с вареньем из ирги, мелкой и твердой ягоды, торжественно восседали мухи. Рядом лежал кусок соленого сала, а на нем усиленно трудилась огромная муха, бесстыдно выдавливая из себя кучки белых яиц.
— Хотел здесь прибраться, — сказал Джон. — Но руки не дошли.
Сам он выглядел немногим лучше. На нем были старые рабочие брюки отца, настолько жесткие от грязи, что могли бы стоять на полу. Он отощал. Однако на исхудавшем лице со впалыми щеками играла самодовольная улыбка — казалось, он бесконечно рад, что выглядит именно так.
