Джонатан Кэрролл - Страна смеха
Анне очень понравилась первая глава.
Я вручил ей пачку бумаги и целый час ежился, дергался и метался по ее гостиной, хватаясь за все что ни попади, в полной уверенности, что она забракует мой труд и прикажет выслать меня из города первым же товарным вагоном. Когда Анна вернулась – с рукописью под мышкой, как со старой газетой,—я понял, что моя песенка спета. Но я ошибся. Анна подошла ко мне, вернула бумаги и на французский манер расцеловала в обе щеки:
– Wunderbar!* [Wunderbar (нем.) – чудесно. – Прим. переводчика.]
– Правда? —Я улыбнулся, нахмурился, попытался снова улыбнуться, но не смог.
– Да, мистер Эбби, чистая правда. Начав читать, я не сразу поняла, что вы делаете, но потом все взяло и раскрылось, как те японские камни, которые бросаешь в воду, а они вдруг расцветают, словно луноцвет. Понимаете, о чем я?
– Кажется, да,– Мне было трудно глотать.
Она села на диван и взяла черную шелковую подушку с желтым драконом.
– Вы были правы с самого начала. Книга должна открываться, как павлиний хвост – оп-па! Было бы неправильно начинать с Раттенберга: “Он родился в Раттенберге...” Нет, нет. “Он не любил помидоры”. Именно! Превосходное начало. Откуда вы узнали? Он их терпеть не мог. Да он бы животики надорвал, узнай он, что его официальная биография начнется вот так. Это чудесно, Томас.
– Правда?
– Ну что вы заладили – “правда?” да “правда?”. Конечно, правда. И вы это знаете ничуть не хуже меня. Вы уловили его, Томас. Если и остальная книга получится так же здорово... – она помахала рукописью передо мной, а потом запечатлела поцелуй на окаянной стопке листов,– ...он снова будет жить и дышать. И все благодаря вам! Обещаю, больше вы не услышите от меня ни слова о том, как, по-моему, нужно писать.
Если бы на этом все заканчивалось, титры поползли бы по изображению, как молодой Томас Эбби забирает рукопись у обольстительной Анны Франс, выходит из дома и твердой поступью движется к славе, богатству и любви прекрасной женщины. Производство “Скрин джемз”70. Конец фильма.
Вместо этого через два дня откуда ни возьмись на Гален обрушился торнадо и разнес все вдребезги и пополам. Из людей Саксони пострадала чуть ли не единственная – угодила в больницу с открытым переломом левой ноги.
Местные жители отнеслись к торнадо невозмутимо, хотя он сровнял с землей прачечную, а также одно крыло начальной школы и новое почтовое отделение. Не знаю уж, в среднезападном стоицизме дело или в чем еще, но никто не страдал, не рвал на себе волосы и вообще не волновался. Пару раз мне говорили, что подобные капризы погоды отнюдь не редкость в этих краях.
Мне очень не хватало компании Саксони, и пару дней я без толку слонялся по дому, но потом вынудил себя составить распорядок дня, который был бы удобен и продуктивен. Хотя бы потому, что знал, как Саксони напустится на меня, если обнаружит, что, пока она лежала в больнице, работа застопорилась.
Я вставал около восьми, завтракал и до двенадцати или часу работал. Потом делал несколько бутербродов и ехал в больницу, где мы на пару с Саксони полдничали в свое удовольствие. Часа в три-четыре я ехал домой и, если был в настроении, снова работал или же затевал стряпать холостяцкий обед. Вообще-то миссис Флетчер вызвалась мне готовить, но это означало бы совместную трапезу. Потом я печатал на машинке все написанное за день от руки и читал на сон грядущий какую-нибудь книжку или включал телевизор.
Вторая глава продвигалась очень медленно. Теперь я должен был идти по жизни Франса с лупой, шаг за шагом. Начинать следовало, вероятно, с детства, но возникал вопрос: а с насколько раннего детства? С пеленок, что ли? Или, может, с мальчика, собирающего открытки,– как предлагала Саксони? Я сделал два-три развернутых наброска и зачитал ей, но в итоге мы все забраковали. Тогда я решил поменять тактику – яду и просто буду писать, как это было с первой главой; авось кривая вывезет. За основу я решил взять раттенбергский период, но если отклонюсь от темы – то и ладно, поверю своему чутью. На худой конец, если будет получаться совсем уж ни в какие ворота, я всегда могу это выбросить и начать по новой.
Вечерами перед телевизором, в промежутке между “Улицами Сан-Франциско” и “Ангелами Чарли”71, я начал также подумывать о книге про отца. С тех пор как Саксони подняла эту тему, я осознал, насколько часто говорю и думаю о нем. Какой-нибудь фрагмент эктоплазмы Стивена Эбби материализовывался чуть ли не каждый день: очередной его фильм по телевизору или семейный анекдот – или я вспоминал какое-то его качество, а потом обнаруживал в себе. Если я напишу о Стивене Эбби, сумею ли я избавиться от его духа? И как отнесется к этому моя мать? Я знал, что она любила его еще долго после того, как он оттолкнул ее от себя своими полоумными выходками. Если уж писать, я бы хотел изложить все, что помню о нем, а не так, как эти жуткие мемуары “Я помню папу”, что вечно пишут сынки знаменитых родителей: либо псевдообожание в худшем виде, либо тонны заемной желчи и ненависти с пера “литературных негров”. Я позвонил матери поздравить ее с первым сентября (наша маленькая традиция), но мне не хватило духу поднять эту тему.
Как-то вечером я сидел за кухонным столом и фиксировал некоторые воспоминания, когда в дверь позвонили. Вздохнув, я надел на ручку колпачок. Я уже заполнил с обеих сторон два листа своего длинного желтого блокнота, но чувствовал, что только начал. Я вылупил глаза на блокнот и покачал головой. “Жизнь с папочкой” Томаса Эбби. Пришлось встать и открыть дверь.
– Вечер добрый. Я приехала вывезти вас на полуночный пикник.
Она была вся в черном, ну вылитый спецназ.
– Добрый вечер, Анна. Заходите.
Я распахнул дверь пошире, но Анна и не шевельнулась.
– Нет, машина снаряжена, так что давайте собирайтесь. И не говорите, что уже одиннадцать вечера. Для таких пикников самое время.
Я подумал, не шутит ли она. Убедившись, что нет, я выключил везде свет и накинул куртку.
Дни становились все прохладнее, и ночью было иногда уже по-осеннему зябко. В уцененных товарах “У Ленивого Ларри” я купил теплую драповую куртку в ярко-красную клетку; по словам Саксони, в ней я напоминал что-то среднее между стоп-сигналом и Фредом Флинтстоуном72.
Луна была – услада оборотня: полная, песочно-белая и, казалось, эдак в полумиле над землей. Звезды тоже высыпали, но луна затмевала все и вся. На полпути к машине я остановился и, застегивая куртку снизу доверху, залюбовался на небо. Мое дыхание клубилось белым облачком в неподвижном воздухе. Анна стояла по другую сторону машины, опершись черными локтями на крышу.
– До сих пор не могу привыкнуть, какие тут ясные ночи. Не иначе как все примеси отфильтрованы.
– Миссурийское небо в чистом виде – девяносто девять целых и сорок четыре сотых процента.
– Точно.
– Поехали. Тут холодно.
В машине пахло яблоками. Обернувшись, я увидел на заднем сиденье две большие корзины, полные ими.
– Можно взять яблочко?
– Да, но берегитесь червяков.
Я решил воздержаться. Анна блеснула улыбкой. В синеватом полумраке ее зубы белели, как дорожная разметка.
– Что такое “полуночный пикник”?
– Вопросов задавать не разрешается. Сидите и наслаждайтесь поездкой. Приедем – тогда все и увидите.
Я повиновался – безвольно откинулся на подголовник и скосил глаза на мелькающую ночную дорогу.
– Ночью здесь надо осторожно, на дороге полно коров, собак или енотов. А однажды я сбила опоссумиху. Я затормозила и подбежала к ней, но она была уже мертва. Но самый кошмар, что из ее сумки тут же повылезали все маленькие опоссумчики. Совсем еще слепые.
– Мило.
– Ужас. Я чувствовала себя такой убийцей...
– Хм, а как там поживает старушка Нагелина? Ей большой привет от Нагеля.
– У старушки течка, пришлось ее на пару недель изолировать.
Дорога шла то вверх, то вниз, петляла. Я устал, и в набегающем потоке горячего воздуха мои веки отяжелели, как пыльные бархатные кулисы.
– Томас, можно задать вам вопрос?
– Разумеется. Можно прикрутить обогреватель?
– Да, нажмите среднюю кнопку. Ничего, если вопрос личный?
Я ткнул не ту среднюю кнопку, и вентилятор гневно запыхтел на высоких оборотах. Анна протянула руку поверх моей и нажала правильную кнопку. Пыхтение стихло, и впервые послышался рокот мотора, шепот шин.
– Какой еще личный вопрос?
– Что у вас за отношения с Саксони?
Ну вот. Саксони надежно упрятана в больницу, а моя маленькая ночная диверсантка рядом за рулем, вся в черном... У меня было множество вариантов ответа. Что я хотел ей внушить? Что я счастливо неженат? Что с Саксони я так, просто время провожу, пока не встречу свою суженую-нареченную? Что я не против, если это окажется Анна, пусть даже дело зайдет слишком далеко?
– Мои отношения? В смысле, люблю ли я ее?
