Джулиан Барнс - Любовь и так далее
Или, в качестве аргументации, а не декоративных образов: почему поэт назвал совокупление вместо любви? Может быть, Старый Опоссум в жизни был ходоком — я не знаю, я не любитель читать биографии, — но представьте себе: вы лежите на смертном одре и вспоминаете тот краткий, отмеренный вам промежуток времени между рождением, которого вы не помните, и смертью, дать комментарий к которой вы уже будете не в состоянии, обманете вы себя или скажете чистую правду, если станете утверждать, что главные события вашей жизни были связаны, скорее, со сладостным замиранием сердца, нежели с каталогом сексуальных контактов, пусть даже число им mille tre?[128]
В мире полно всякой мерзости. Вы согласны? И я говорю не только об освежителях для туалета, хотя трудно представить, что может быть омерзительнее. Позвольте мне процитировать фразу, которую я однажды уже цитировал. «Мерзости жизни убивают любовь. Законы, собственность, финансовые волнения и полицейское государство. При других условиях и любовь была бы иной».[129] Вы согласны? Я не говорю, что честный лондонский полисмен, который помогает найти дорогу заплутавшим туристам, являет собой непосредственную угрозу l'amore.[130] Но в общем и целом — согласны? Любовь в зеленом демократическом предместье все-таки отличается от любви в сталинском концлагере.
Любовь и т. д. Вот — моя формула, моя теория, моя мудрость. Я знал это сразу, как младенец знает улыбку матери, как совсем еще мелкий утенок тянется к воде, как зажженный запал бежит к бомбе. Я всегда это знал. Я это понял значительно раньше — на полжизни раньше, — чем некоторые, не будет говорить, кто.
«Финансовые волнения». Да, они очень меня удручают. Вообще-то финансами у нас занимается Джилиан, но и у меня бывают моменты денежных inquietude.[131] Как вы считаете, не должно ли местное полицейское государство, его безопасная версия, давать гражданам дотации на любовь? Есть же субсидии молодоженам и компенсация на похороны, почему бы не быть государственному содержанию влюбленных? Почему бы государству не посодействовать людям в их погоне за счастьем? Каковое, по моему скромному мнению, ничуть не менее важно, чем жизнь или свобода. Потому что они равнозначны и синонимичны. Любовь — моя жизнь и моя свобода.
Еще один довод — для бюрократов. Счастливые люди — они здоровее несчастливых. Сделайте людей счастливыми, и вы сократите расходы на здравоохранение. Представьте себе газетные заголовки: из-за вспышки Счастья врачи и медсестры остались без работы. Да, я знаю, у каждого правила есть исключения, и кто-нибудь обязательно заболеет. Но не надо мелочных придирок. Давайте просто помечтаем.
Вы ведь не ждете, правда, что я начну приводить конкретные примеры из жизни? Точнее, конкретные примеры из жизни мистера и миссис Оливер Рассел. Каковых, кстати, не существует в природе. Мистер Оливер Рассел и миссис Джилиан Уайетт — в почтовом адресе, при заселении в отель и на бланках налоговой декларации. Вы же не думаете, что я стану вдаваться в подробности? Это было бы очень по-стюартовски. Кто-то же должен выступить представителем абсурдного и абстрактного. Кто-то же должен парить в поднебесье, хотя бы изредка. А Стюарт способен парить, только если ему тыкнуть в известное место микролитом[132] — вот тогда он запыхтит, как моторизированная газонокосилка, и воспарит в эмпиреи.[133]
И еще одна причина, почему я не хочу вдаваться в подробности — это последние события. Последние открытия. Я действительно очень стараюсь об этом не думать.
МАДАМ УАЙЕТТ: Любовь и брак. Англосаксы всегда считали, что они сами женятся по любви, а французы — по расчету: ради детей, ради процветания рода, ради социального статуса, ради денег. Нет, подождите минутку, я всего лишь повторяю слова одного из ваших же знатоков. Она — это была женщина — хорошо знала обе культуры, и поначалу она не судила, а просто вела наблюдения. Она писала, что у англосаксов брак основывается на любви, что есть абсурд и нелепость, поскольку любовь по природе своей анархична, а страсть всегда умирает, и это не может являться крепкой основой для брака. С другой стороны, мы, французы, женимся по причинам разумным и рациональным, связанным с собственностью и родом, потому что — в отличие от вас, англичан — мы сознаем непреложный факт, что любовь не вмещается в структуру брака. И поэтому мы позаботились, чтобы любовь существовала только вне брака. Разумеется, это тоже несовершенный подход — на самом деле, в каком-то смысле он такой же нелепый, как и подход англичан. Ни то, ни другое решения не идеальны, и нельзя полагаться на то, что они обязательно приведут к счастью. Она была мудрой женщиной, эта ваша англичанка, и поэтому неизбежно была пессимисткой.
Я не знаю, почему Стюарт тогда рассказал вам, что у меня был любовник. Я поделилась с ним по секрету, а он повел себя, как репортер желтой прессы у вас в стране. Впрочем, он тогда переживал тяжелые времена, его брак распадался, так что я, наверное, его прощаю.
Но раз уж вы знаете, тогда я кое-что расскажу. Он — Алан — был англичанин, он был женат, и нам обоим было… нет, о возрасте я умолчу. Пусть это будет мой маленький секрет. Скажу только, что к тому времени он был женат уже тридцать лет или около того. Поначалу это был только секс. Я вас не шокирую? Но отношения между мужчиной и женщиной — это всегда первым делом секс, кто бы что ни говорил. Да, тут и желание избавиться от одиночества, и общие интересы, и разговоры, когда не можешь наговориться, но прежде всего это секс. Он говорил, что когда столько лет занимаешься любовью с женой, это можно сравнить с тем, как будто ты изо дня в день ездишь одной и той же дорогой и знаешь все ее повороты и все дорожные знаки. Сравнение показалось мне не galant.[134] Но мы договаривались — как договариваются любовники, вслух или по негласному соглашению, — говорить друг другу только правду. В конце концов, столько лжи говорилось каждый раз, просто чтобы мы могли встретиться. И я подала пример. Я сказала ему, что не собираюсь еще раз выходить замуж, и жить с мужчиной я тоже не собираюсь. Это не значит, что я никогда ни в кого не влюблюсь, но… в общем, я все ему объяснила. И честно сказать, я уже начинала в него влюбляться, когда приключился… тот случай.
Он приехал ко мне на выходные. Он жил далеко, милях в двадцати. Я всю неделю была занята, и когда он приехал, я сказала, что нам надо съездить в магазин и купить поесть. Мы поехали в «Вейтроуз», поставили машину, взяли chariot — тележку, — мы говорили о том, что я приготовлю на ужин, мы собирали продукты в тележку, я старалась набрать побольше, чтобы не ездить потом самой, я расплатилась на кассе своей карточкой «Вейтроуз». Когда мы вернулись к машине, я заметила, что он как-то вдруг погрустнел. Я ничего не спросила; сначала — нет. Я ждала, что он будет делать, — в конце концов, это он вдруг расстроился непонятно с чего, а не я. И он был героем, потому что он тоже начал в меня влюбляться, а для любви нужен героизм. Я имею в виду, героизм — чтобы сражаться с собой, со своим собственным характером.
Мы замечательно провели выходные вместе, и уже в самом конце я спросила его, почему он вдруг погрустнел тогда, в супермаркете. И он снова весь помрачнел и сказал:
— Моя жена тоже расплачивается по карточке «Вейтроуз».
И вот тогда я все поняла. Я поняла, что у нашей связи нет никакой надежды. Дело было не только в карточке, разумеется. Дело было в стоянке перед супермаркетом, в тележке, в поездке в пятницу вечером по магазинам, в осознании кошмарного факта, что твоя любовница, как и твоя жена, тоже закупается рулонами бумажных кухонных полотенец. И ему надо было ходить по тем же проходам, с теми же полками, пусть даже их разделяло двадцать миль. И, может быть, он подумал, что уже очень скоро и со мной будет все то же самое. Ничего нового.
Я его не винила. Просто мы по-разному относились к любви. Я наслаждалась единственным днем, выходными, внезапно выпавшим временем побыть вместе. Для меня любовь — это что-то хрупкое, переменчивое, fugace,[135] анархическое, и я отдаюсь любви полностью, не раздумывая. Для него любовь — во всяком случае, он так думал и не мог избавиться от этой мысли, — отнюдь не волшебное состояние, по крайней мере, не только волшебное состояние, а скорее начало дороги, которая рано или поздно приведет к карточке «Вейтроуз». Он уже просто не мог думать иначе, хотя я говорила ему, что не хочу ни с кем жить вместе, не хочу снова замуж. Так что — по-своему, к счастью, — для него все прояснилось рано, а не поздно.
Он вернулся к жене. И — я говорю это не для того, чтобы продемонстрировать добродетель, — когда он вернулся, он стал счастливее. Он получил хороший урок кухонных полотенец. Ну и что вы на это скажете? В наше время басни Ла Фонтена разыгрываются в супермаркетах.
