Владимир Войнович - Сказка о глупом Галилее (сборник)
2008
ВОЗРАЖЕНИЕ ПАСТЕРНАКУБыть знаменитым некрасиво.
Красиво быть незнаменитым,
Бомжом немытым и небритым,
Бродягой, струпьями покрытым,
Живущим без законной ксивы.
Есть, что украл иль что подали,
Над головой не зная крыши,
Жить под мостом или в подвале,
Себя газетами накрывши.
Быть бесталанным графоманом,
Ловя в потемках славы призрак,
И тешиться самообманом,
Что после смерти будешь признан.
Но пьяным где-то на помойке
Упасть, замерзнуть, стать ледышкой
И трупом оказаться в морге
Безвестным с биркой на лодыжке.
Быть знаменитым некрасиво…
Я знаменитую цитату
Дополню, может быть, курсивом,
Что некрасиво быть богатым,
И некрасиво быть красивым
И на красавице женатым.
Да, быть в зубах навязшей притчей,
Талант имея с клювик птичий,
Позорно, согласимся, но
Талант иметь не всем дано,
Сверчок, однако, всякий вправе
Искать пути к любви и славе.
И истину искать в вине,
Желать, чтоб было много денег,
Как ни потрать, куда ни день их,
И никогда не быть на дне.
А коль случилось стать известным
Всемирно иль в масштабе местном,
Тому, допустим, повезло
Не столь удачливым назло.
К сему заметим неспесиво
(Кто будет против, тот соврет),
Быть знаменитым некрасиво,
Но лучше, чем наоборот.
2008
СВЕТЛАНЕЯ жил нигде, я был ничей,
Немыт, небрит и неухожен.
О, Света, свет моих очей,
Кто мне послал тебя? Похоже,
Ответ на сей вопрос не прост,
Но и не сложен, потому как
Случайное схожденье звезд
Астрономической наукой
Покуда не подтверждено.
А что же это значит? Значит,
Что то, что было суждено,
Сложиться не могло иначе,
Как не могло и в срок другой.
И потому-то наша встреча,
Определенная судьбой,
Была отложена на вечер.
Но чем позднее, тем нежней
Любовь бывает и теплее.
О, Света, свет души моей,
Гляжу я на тебя и млею.
И помня, что к концу мой путь,
Надеюсь все же постараться
Еще немного, хоть чуть-чуть
На этом свете задержаться.
18 августа 2006
СМУЩЕНЬЕСвета, я тебе признаюсь.
Хоть три года ты со мной,
Но я все еще стесняюсь
Называть тебя женой.
Нас ведь свел не вольный выбор,
А судьбы крутой обвал:
Томас твой из жизни выбыл,
Иру тоже Бог призвал.
Было б лучше или хуже,
Если б раньше полюбил,
Если б я тебя у мужа
У живущего отбил.
Но смущенье травит болью,
Будто в чем-то я соврал,
Будто сгинувшего в поле
Я раздел и обобрал.
Чушь, конечно, и не дело
Мне искать в себе вину.
Две судьбы осиротелых
Мы с тобой свели в одну.
Никого не оскорбили,
Память прежнюю храня,
Но сошлись и полюбили
Я тебя и ты меня
(я надеюсь). Почему же,
Как же это понимать?
Ты меня ведь тоже мужем
Избегаешь называть.
18 августа 2008
ФИЛОСОФИЧЕСКОЕЖивущий только временно живет,
А не живущий не живет не временно.
Он, скажем, не впадая в ре минор,
Есть вечности частица и оплот.
Он там, где есть нежизни торжество:
Ни тьмы, ни света, ни зимы, ни лета…
Хорошего там нету ничего,
Но ничего плохого тоже нету.
Там нет дурных вестей, утрат, растрат,
Тюрьмы, сумы и чириев на коже,
Там дрожь не бьет и зубы не болят,
Не жмут ботинки и тоска не гложет.
Там смерти страх неведом никому,
Ни храбрым людям, ни трусливым людям.
Пусть даже мир окончится, ему,
Тому, кто там, конца уже не будет.
Ваш предок тем особо дорожил,
Такую мысль в себе лелеял гордо,
Что с Пушкиным в одну эпоху жил
И с Гоголем в одни и те же годы.
Что ж, за приливом следует отлив,
Не всякий век талантами расцвечен,
А наш и вовсе сир и сиротлив,
Гордиться некем, кажется, и нечем.
Но жребий исправим, поскольку он
На время жизни выпал, а помрете,
И с гениями сразу всех времен
В течение нежизни совпадете.
Покуда там пребудете вы, тут
Случится все хорошее, и даже
Враги все ваши старые умрут
И новые отправятся туда же.
Друзья, без страха ждите свой черед.
Что наша жизнь? Лишь миг на перевале…
Вот минет он, и вечность развернет
Свой бесконечный свиток перед вами.
1987
Толик Чулков
Осенью 1956 года, после двухмесячных мытарств в Москве, я устроился на работу плотником в Бауманский ремонтно-строительный трест и получил койку в общежитии по адресу: Доброслободский переулок, дом 22 у Разгуляя. Общежитие по тем временам образцовое. Новый четырехэтажный дом, большие светлые комнаты, широкие коридоры, просторные кухни и на первом этаже, как водится, Красный уголок, он же Ленинская комната, то есть помещение, где в свободное время можно отдохнуть, полистать подшивки газет «Правда» и «Московская правда». Субботними вечерами эта комната превращалась в танцевальный зал. Обитатели общежития одевались во что получше и спускались сюда на танцы под радиолу. Обстановка была обычная. Парни, чаще всего подвыпившие, приглашали девушек или стояли просто так, разглядывая танцующих. Девушки бросали на понравившихся парней тайные взгляды, надеясь с кем-нибудь из них соединить свою жизнь, для чего они и приехали сюда из своих деревень. Две воспитательницы Тамара Андреевна и Надежда Николаевна, застыв у входа, бдительно следили за порядком, зная, что танцы – это всегда такое место, где разгоряченные водкой, движением и кружением парни могли затеять драку, а то и пырянье ножами. Впрочем, драки случались крайне редко, обычно все шло тихо и мирно: музыка играла, пары танцевали, но вдруг по залу и особенно среди девушек проносился легкий шелест, и, если прислушаться, в этом шелесте можно было расслышать передаваемое по цепочке имя: Толик. И девушки, даже танцующие, теряли интерес к своим кавалерам и поворачивали головы к дверям, в которых только что появился он, причина шелеста – Толик Чулков, молодой человек двадцати пяти лет в форме флотского офицера, без погон. Роста немного выше среднего, широкоплечий, с темными слегка вьющимися волосами, с темными, аккуратно подстриженными и, наверное, с точки зрения девушек привлекательными усиками. Когда он оглядывал переодевшихся в крепдешин наших крановщиц, электросварщиц и подсобниц, у них у всех, я думаю, сердце замирало в тайной надежде, что пригласит хотя бы на танец. Не говоря обо всем прочем. Не замирало только у тех, кто на такое чудо и не надеялся.
В морской форме Толик ходил не для форсу, а потому что действительно еще несколько месяцев тому назад был лейтенантом флота и другой выходной одежды пока не имел.
А из флота он был уволен, как все в общежитии знали, за разврат. В чем проявился этот разврат, никто не знал, но сама эта легенда лелеяла слух и делала личность Толика загадочной и еще более для девушек привлекательной. Так, я думаю, девицы предыдущих эпох когда-то относились к гусарам наказанным, а тем более разжалованным за участие в дуэли.
Я, между прочим, с Толиком жил в одной комнате. А познакомились мы еще до того, в очереди перед отделом кадров. Куда оба явились для устройства на работу. У тесной прихожей перед кабинетом сидели тогда несколько человек и он среди них. Толик спросил меня, кем я собираюсь работать. Я ответил: «Плотником. А ты?» – «А я не знаю, кем лучше, – сказал он, – каменщиком или маляром». – «Что значит не знаешь, кем лучше? – не понял я. – Ты кто по профессии?» – «А никто, – пожал он плечами. – Был морской офицер, а теперь никто. Но мне говорили, что тут все без профессии, записываются кем придется, а потом по ходу дела учатся».
Толик ошибался: у некоторых из поступавших профессия была, а у меня даже и с избытком – я был столяром-краснодеревщиком, то есть по Чехову плотник против меня был, как Каштанка супротив человека. Тем не менее я объявил себя именно плотником, а Толик записался маляром и, как впоследствии выяснилось, вполне для этого дела оказался пригоден.
Нас в комнате общежития было восемь человек, из них пятеро – провалившиеся при поступлении в институты. Я не прошел творческий конкурс, другие срезались на приемных экзаменах и решили зацепиться в Москве до следующей попытки. Трое из нас метили в престижные вузы (я – в литинститут, Володька Кузнецов в МГИМО, Алик Гришин в ГИТИС). Сашка Шмаков считал своим призванием медицину, а Толик готов был учиться чему попроще и нацелился на строительный институт, который располагался от нашего общежития через дорогу.
Когда я сошелся с Толиком поближе, он оказался скромным, бесхитростным парнем, неприхотливым, уживчивым со всеми и услужливым. Несмотря на колоссальный успех у девушек, он ими, кажется, совсем не интересовался. На танцы приходил, танцевал то с одной, то с другой, но не заигрывал и никаких намеков не делал, отчего казался еще более загадочным. Может быть, потому проявлял он такое равнодушие к девушкам, что собирался учиться, стать инженером и не хотел обременять свою жизнь тем, что могло помешать исполнению планов.
