Виктор Пелевин - Священная книга оборотня
– Я про английскую душу. Она напоминает мне чулан. Или как это правильно перевести… closet. Лучшие из англичан всю жизнь стремятся оттуда выйти, но удается это, как правило, только в момент смерти.
– Откуда ты знаешь?
– Как откуда? Вижу изнутри. Я ведь сама англичанка. Ну, конечно, не до конца – примерно как ты русская. Ведь можно сказать, что ты русская?
– Пожалуй, – согласилась я и тихонько вздохнула.
– А на что похожа русская душа?
Я задумалась.
– На кабину грузовика. В которую тебя посадил шофер-дальнобойщик, чтобы ты ему сделала минет. А потом он помер, ты осталась в кабине одна, а вокруг только бескрайняя степь, небо и дорога. А ты совсем не умеешь водить.
– А шофер еще в кабине, или…?
Я пожала плечами.
– Это у кого как.
– Да, – сказала И Хули. – Выходит, то же самое.
– Что то же самое? – не поняла я.
– У нас пословица есть. «Everybody has his skeleton in the closet»[17]. Это лорд Байрон сказал. Когда понял, что задушил в себе гомосексуалиста.
– Бедняга.
– Бедняга? – И Хули подняла брови. – Ничего ты не понимаешь. Он этого гомосексуалиста в себе всю жизнь истязал и мучил, а задушил только перед самой смертью, когда понял, что сам скоро коньки отбросит. А все его стихи и поэмы, оказывается, на самом деле написал этот гомосексуалист. Два американских ученых доказали, сама читала. Вот какие в Англии люди! Лучше уж ваш мрачняк в кабине.
– Почему мрачняк? По-моему, в этом много красоты.
– В чем? В скелете рядом?
– Нет, – ответила я. – В русской душе. Представь, ты совсем не умеешь водить, а вокруг степь и небо. Я люблю Россию.
– А что именно ты в ней любишь?
Некоторое время я обдумывала этот вопрос. Потом не очень уверенно ответила:
– Русский язык.
– Ты правильно делаешь, – сказала И Хули, – что внушаешь себе это чувство. Иначе тебе было бы невыносимо тут жить. Как мне в Англии.
Она по-кошачьи потянулась, поглядела вдаль, и в ее глазах мелькнуло что-то лениво-мечтательное. Мне вдруг померещилась хищная острозубая пасть на месте ее лица, как бывает на двадцать пятом кинокадре. Я захотела сказать ей какую-нибудь легкую колкость.
– По-моему, это ты внушаешь себе, что живешь среди лицемеров и извергов.
– Я? Зачем бы я стала это делать? – спросила она.
– Говорят, никто не может совершить убийства, не приписав своей жертве какого-нибудь дурного качества. Иначе совесть замучает. А когда убийства следуют одно за другим, эти качества удобно распространить на всю target group. Не так пугает воздаяние.
По лицу И Хули пробежала тень.
– Это мораль? – спросила она. – Даже некоторые люди понимают, что в реальности нет ни добра, ни зла. А мы с тобой лисы. После смерти нет ни воздаяния за зло, ни награды за добродетель, а только общее для всех возвращение к великому пределу у Желтого Источника. Остальное придумали для того, чтобы держать народ в подчинении и страхе. О чем ты говоришь?
Я поняла, как глупо себя веду – злю сестру, с которой хочу посоветоваться. Кто я такая, чтобы в чем-то ее упрекать? Разве я хоть на йоту лучше? Если я действительно считаю себя лучше, значит, я еще хуже. Надо было свести все к шутке.
– Какие мы серьезные, – сказала я игриво. – Вот к чему ведет многолетнее сожительство с бесхвостой обезьяной. Ты даже рассуждать стала совсем как они.
И Хули несколько секунд недоверчиво глядела на меня, хмуря пушистые брови. Ей это очень шло. Потом она улыбнулась.
– Значит, решила надо мной посмеяться? Теперь не поворачивайся ко мне задом…
У лис эта фраза основана на несколько иных референциях, чем у людей, но общее значение примерно то же. Я и не собиралась поворачиваться к ней задом, тем более что она действительно могла дернуть за хвост – в пятнадцатом веке такое уже произошло, я до сих пор помню. Но эта фраза неожиданно напомнила мне о последнем свидании с Александром. Я покраснела. Это не укрылось от сестрички И.
– Ого, – сказала она, – ты все так же краснеешь, как тысячу лет назад. Даже завидно. Как тебе удается? Для этого, наверно, надо быть девственницей?
Самое интересное, что я краснею только в компании других оборотней. А при общении с людьми такого не бывает. Очень жаль – можно было бы сильно поднять тариф.
– А я уже не девственница, – сказала я и покраснела еще сильнее.
– Неужели? – От изумления И Хули откинулась на спинку дивана. – Давай-ка рассказывай!
Мне уже давно не терпелось поделиться своей историей – и следующие полчаса ушли у меня на то, чтобы выложить переполнявшее мою душу.
Пока я рассказывала подробности своего головокружительного affair, И Хули хмурилась, улыбалась, кивала, а иногда даже поднимала вверх палец, словно чтобы сказать: «Ага! А сколько раз я тебе говорила!» Когда я закончила, она сказала:
– Ну вот. Значит, и с тобой это все-таки случилось. Тысячей лет раньше, тысячей лет позже… Какая разница? Поздравляю.
Я взяла со столика салфетку, свернула в бумажный шарик и бросила в нее. Она ловко увернулась.
– Все-таки великая вещь жизненный опыт, – сказала она. – Разве мыслимо было такое в дни нашей юности? Ты его так профессионально спровоцировала, что даже непонятно, кто кого изнасиловал.
– Что? – от изумления у меня открылся рот.
Она ухмыльнулась.
– Хотя бы перед своими не надо строить оскорбленную невинность.
– О чем ты? Когда я его спровоцировала?
– Когда выскочила голая из ванной и встала перед ним раком.
– Ты считаешь это провокацией?
– Конечно. Зачем ты, спрашивается, развернулась к нему задом?
Я пожала плечами.
– Для надежности.
– А что в этом особенно надежного?
– Хвост ближе к цели, – сказала я не совсем уверенно.
– Ну да. А глядеть надо через плечо. Скажи честно, ты когда-нибудь раньше так делала для надежности?
– Нет.
– А почему вдруг решила начать?
– Мне… Мне просто показалось, что это очень ответственный случай. И я не могу позволить себе упасть на обе лопатки. В смысле, в грязь лицом.
И Хули расхохоталась.
– Слушай, – сказала она, – неужели ты действительно все проделала в бессознательном режиме?
Мне определенно не нравилось, куда движется разговор.
– Я знаю, как ты к этому относишься, – продолжала она, – но если ты поговоришь с хорошим психоаналитиком, ты сразу поймешь свои подлинные мотивы. С аналитиком, кстати, можно говорить не стесняясь, о чем хочешь, – за это ему и платят. Про хвост, конечно, необязательно рассказывать. Хотя можно и сказать, типа как о фантазии. Но тогда пропускай все, что он будет тебе говорить о penis envy[18]…
Открыть подруге душу и услышать такое… Я разозлилась.
– Слушай, – сказала я, – а тебе не кажется, что весь этот психоаналитический дискурс давно пора забить осиновым колом в ту кокаиново-амфетаминовую задницу, которая его породила?
Она выпучила глаза.
– Так, насчет амфетаминов понимаю. Я все-таки с Жан-Поль Сартром два года дружила, если ты не в курсе. И про задницу понимаю, по той же самой причине. А вот кокаин тут при чем?
– Могу объяснить, – сказала я, радуясь, что разговор уходит от скользкой темы.
– Ну объясни.
– Доктор Фрейд не только сам сидел на кокаине, он его пациентам прописывал. А потом делал свои обобщения. Кокаин – это серьезный сексуальный возбудитель. Поэтому все, что Фрейд напридумывал – все эти эдипы, сфинксы и сфинкторы, – относится исключительно к душевному измерению пациента, мозги которого спеклись от кокаина в яичницу-глазунью. В таком состоянии у человека действительно остается одна проблема – что сделать раньше, трахнуть маму или грохнуть папу. Понятное дело, пока кокаин не кончится. А в те времена проблем с поставками не было.
– Я говорю не про…
– Но пока у тебя доза меньше трех граммов в день, – продолжала я, – ты можешь не бояться ни эдипова комплекса, ни всего остального, что он наоткрывал. Основывать анализ своего поведения на теориях Фрейда – примерно как опираться на пейотные трипы Карлоса Кастанеды. В Кастанеде хоть сердце есть, поэзия. А у этого Фрейда только пенсне, две дорожки на буфете и дрожь в сфинктере. Буржуазия любит его именно за мерзость. За способность свести все на свете к заднице.
– А почему буржуазия должна его за это любить?
– А потому, что портфельным инвесторам нужны пророки, которые объяснят мир в понятных им терминах. И лишний раз докажут, что объективной реальности, в которую они вложили столько денег, ничего не угрожает.
И Хули посмотрела на меня чуть насмешливо.
– А как ты думаешь, – спросила она, – действительно тенденция к отрицанию объективной реальности имеет в своей основе сексуальную депривацию?
– А? – растерялась я.
– Проще говоря, согласна ли ты, что мир считают иллюзией те, у кого проблемы с сексом? – повторила она тоном доброй теледикторши.
