Виктор Пелевин - Священная книга оборотня
Лорд Крикет поднял бровь.
– Ну это вы преувеличиваете, – сказал он.
Но мой ответ, похоже, его удовлетворил, и он вернулся к разговору с Александром.
Убедившись, что они беседуют на безопасные темы, я стала разбираться с видеопроектором, взятым напрокат в местном бизнес-центре. Было, конечно, что-то нелепое в эзотерической презентации, подготовленной в программе «Power Point». Но, с другой стороны, вся человеческая эзотерика была такой профанацией, что ее не мог уронить никакой «Майкрософт».
Пока мы возились с техникой, я в очередной раз поддалась искушению привить сестричке И зачатки моральных устоев.
– Ты не представляешь себе, – говорила я тихо и быстро, стараясь вместить как можно больше полезной информации в отпущенные мне секунды, – насколько освобождает душу категорический императив Канта. У меня словно крылья выросли, когда я поняла – да-да, только не смейся, – что человек может быть для нас не только средством, но и целью!
И Хули нахмурилась. А затем сказала:
– Ты права. Вот закончу с Брайаном, полечу в Аргентину на сафари. Давно хотелось пострелять с вертолета.
Ну что с ней было делать!
Мы никак не могли подключить проектор к ноутбуку: не желал работать bluetooth, а я никогда раньше не имела с ним дела. На некоторое время я полностью ушла в технические вопросы и перестала обращать внимание на происходящее в комнате. А когда я наконец решила проблему, лорд Крикет и Александр уже вовсю спорили о ценностях.
– Вы серьезно полагаете, – спрашивал лорд Крикет, – что есть способ общественного устройства лучше, чем либеральная демократия?
– Не надо нам этих либералов! Спасибо, десять лет мучились. Сейчас только чуть-чуть дух перевели.
Я поняла, что пора вмешаться.
– Извините, – сказала я, незаметно для лорда Крикета показывая Александру кулак, – мне кажется, что вы не понимаете друг друга. Речь идет о чисто лингвистическом недоразумении.
– Как так? – спросил лорд Крикет.
– Есть целый ряд звукосочетаний, которые в разных языках означают совершенно разное. Например, русское слово «Бог» в английском языке становится болотом – «bog». А английское слово «God» в русском языке становится календарным годом. Звучание одинаковое, а смысл совершенно различный. Такое бывает и с фамилиями, иногда получается очень смешно. Вот так же со словом «либерал». Это классический кросс-языковой омоним. Скажем, в Америке оно обозначает человека, который выступает за контроль над оружием, за однополые браки, за аборты и больше сочувствует бедным, чем богатым. А у нас…
– А у нас, – перебил Александр, – оно означает бессовестного хорька, который надеется, что ему дадут немного денег, если он будет делать круглые глаза и повторять, что двадцать лопающихся от жира паразитов должны и дальше держать всю Россию за яйца из-за того, что в начале так называемой приватизации они торговали цветами в нужном месте!
– Фу, как грубо, – сказала я.
– Зато правда. А трагедия русского либерализма в том, что денег хорьку все равно не дадут.
– Почему не дадут? – спросила я.
– Раньше жаба душила. Сейчас обосрутся. А потом денег не будет.
Редко бывает, подумала я, чтобы все три времени так безнадежно-мрачно смыкались в одной сентенции.
– Вы за пересмотр результатов приватизации? – спросил внимательно слушающий лорд Крикет.
– А почему бы и нет? – вмешалась И Хули. – Если разобраться, человеческая история за последние десять тысяч лет есть не что иное как непрерывный пересмотр результатов приватизации. Вряд ли история кончится из-за того, что несколько человек украли много денег. Даже если эти несколько человек наймут себе по три Фукуямы каждый[22].
Сестричка И любила иногда высказать какую-нибудь радикальную, даже разбойничью мысль – это шло к ее хищной красоте и сразу зачаровывало будущую жертву. Вот и сейчас я заметила, с каким восхищением уставился на нее Александр.
– Именно! – сказал он. – Надо записать. Жаль, нечем. А кто такая фукуяма? Типа гейши?
– Примерно, – сказала И Хули и повернулась так, чтобы Александр увидел ее профиль. В профиль она абсолютно неотразима.
Вот гадина, подумала я, ведь обещала… И все-таки ею нельзя было не восхищаться: сестричка И ничего не понимала в российских делах, но инстинктом чувствовала, что сказать, чтобы с первой же попытки надеть мужчине петлю на шею. Александр смотрел на нее раскрыв рот, и я поняла – его надо срочно спасать. Следовало высказать что-то еще более радикальное.
– Так что все эти споры о либерализме, – сказала я, как бы закрывая тему, – просто лингвистический казус. И хоть мы очень уважаем либеральную демократию как принцип, вонять от этих слов в русском языке будет еще лет сто!
Александр перевел восхищенный взгляд с И Хули на меня. Потом назад на И Хули. Потом опять на меня. У парня просто праздник какой-то, подумала я.
– Да-да, – сказал он. – Насчет слов ты права. Дело ведь не в самой либеральной вывеске. Дело в тех омерзительных оборотнях, которые за ней прячутся. Приезжает такой офшорный кот в Америку, говорит, что он либерал, а угнетенные негры думают, что он за легализацию каннабиса…
– Скажите, вашей профессиональной деятельности не мешает такое эмоциональное отношение к предмету? – спросил лорд Крикет.
Александр не почувствовал иронии.
– Должны же мы знать, кому крышу даем… Только поймите меня правильно. Я не хочу сказать, что демократия – это плохо. Это хорошо. Плохо, когда ее пытаются использовать жулики и проходимцы. Поэтому демократии надо помогать, чтобы она двигалась в правильном направлении. Так мы считаем.
– Это уже не демократия, – сказал лорд Крикет. – Суть демократии именно в том, что ей никто не помогает, а она помогает себе сама.
– Никто не помогает? Это в переводе значит, что мы сидим и смотрим, как нас имеют во все дыры разные бенефициары с двойным подбородком и тройным гражданством. Двадцать лет смотрели. Нам уже планы бантустанов начертили, русскоговорящий персонал подготовили, знаем-знаем… Читали инструкции. Вы думаете, мы болты закручивать стали из любви к искусству? Нет, ошибаетесь. Просто иначе нас доели бы за три года.
– Кто доел? – удивленно спросил лорд Крикет. – Демократия? Либерализм?
– Демократия, либерализм – это все слова на вывеске, она правильно сказала. А реальность похожа, извините за выражение, на микрофлору кишечника. У вас на Западе все микробы уравновешивают друг друга, это веками складывалось. Каждый тихо вырабатывает сероводород и помалкивает. Все настроено, как часы, полный баланс и саморегуляция пищеварения, а сверху – корпоративные медиа, которые ежедневно смачивают это свежей слюной. Вот такой организм и называется открытым обществом – на фиг ему закрываться, он сам кого хочешь закроет за два вылета. А нам запустили в живот палочку Коха – еще разобраться надо, кстати, из какой лаборатории, – против которой ни антител не было, ни других микробов, чтобы хоть как-то ее сдержать. И такой понос начался, что триста миллиардов баксов вытекло, прежде чем мы только понимать начали, в чем дело. И вариантов нам оставили два – или полностью и навсегда вытечь через неустановленную жопу, или долго-долго принимать антибиотики, а потом осторожно и медленно начать все заново. Но уже не так.
– Ну, с антибиотиками у вас никогда проблем не было, – сказал лорд Крикет. – Весь вопрос в том, кто их будет назначать.
– Найдутся люди, – сказал Александр. – И никакого Мирового банка или там Валютного фонда, которые сначала эту палочку Коха прописывают, а потом тазик подставляют, нам в консультанты не надо. Проходили уже. Мол, отважно взвейтесь над пропастью, покрепче долбанитесь о дно, а потом до вас донесутся вежливые аплодисменты мирового сообщества. А может, нам лучше без этих аплодисментов и без пропасти? Ведь жила Россия своим умом тысячу лет, и неплохо выходило, достаточно на карту мира посмотреть. А теперь нам, значит, пора в плавильный котел, потому что кто-то хорошо торганул цветами. Это мы еще посмотрим, кому туда пора. Если кто-то сильно хочет нас переплавить, может оказаться, что мы ему самому поможем расплавиться в черный дым. Чем, у нас есть, и долго еще будет!
И Александр оглушительно стукнул кулаком по столу, так, что проектор и ноутбук подскочили. Затем наступила тишина. Стало слышно, как между окном и шторой бьется заблудившаяся муха.
Иногда я сама не понимала, что вызывает в моей душе большее смятение – чудовищный инструмент любви, с которым я имела дело, когда он превращался в волка, или эти дикие, поистине волчьи взгляды на жизнь, которые он высказывал, пока был человеком. Возможно, второе завораживало меня так же, как и… Я не стала додумывать эту мысль до конца – она была слишком пугающей.
Тем более что завораживаться было нечем. Несмотря на весь свой кажущийся радикализм, он говорил только про следствия и даже не упомянул причину – верхнюю крысу, занятую чмокающим самососуществованием (вот почему я так не люблю слово «минет», подумала я, вот она – психопатология обыденной жизни). Впрочем, скорей всего Александр все понимал, но, как и положено оборотню, хитрил: жить в Семейной Аравии и не замечать аппарата можно только за большие деньги, а они у него были. А может, и не хитрил… Ведь я сама все поняла про upper rat и хуй сосаети только тогда, когда стала объяснять это в письме сестренке Е. А как работает голова у волка, я пока не знала.
