Роман Сенчин - Информация
И тем поразительней было то, что в конце двадцатого века религия вдруг активизировалась по всем фронтам и снова стала заковывать миллионы и миллионы в свои цепи. У нас восстало из почти полного забвения православие, вслед за ним баптизм, шаманизм, буддизм, а потом и ислам, да так, что, скорее всего, лет через сто он поглотит в России все остальные конфессии… Миллионы людей в разных районах мира вспомнили, что они католики, протестанты и тому подобное; сотни тысяч сделались кришнаитами, мормонами, Свидетелями Иеговы…
Поднявшись к восьмидесятым годам на высшую точку светской свободы, мир снова покатился куда-то назад, к кострам инквизиции и джихаду. И, что самое удивительное, открытия науки этому процессу здорово способствует: пластид позволяет истреблять большее количество неверных, Интернет – находить новых приверженцев крошечным еще вчера сектам…
Быть атеистом становится уже опасно. Повсюду те, кто во что-нибудь верит и готов на части порвать неверующего. И верующий скорее набросится на атеиста, чем иноверца. Да это и понятно – христианин в конце концов найдет общий язык с мусульманином, или иудеем, или с каким-нибудь зороастрийцем, а вот с атеистом – никогда. Разорвет, рассуждая при этом о чистоте и благости.
Любая религия, как было известно в восемнадцатом-двадцатом веках, – это лучший способ держать рабов в повиновении. И все эти священники, муфтии, прабхупады внешне – образцы смирения. Но дай любому из них пощечину, даже не физическую, а хоть словесную, и этот образец сразу превратится в агрессивное существо. Агрессивное и очень сильное. И оно забьет давшего пощечину до смерти, вгонит в землю. Если же атеист получит пощечину, он чаще всего сделает вид, что не заметил ее, ну, может, покрутит пальцем у виска. Самое большее – даст сдачи. (Нет, случается, атеисты бунтуют, страшно и беспощадно, но это после сотен лет терпения, молчаливого сопротивления, когда множество предшествующих поколений взбунтовавшихся насильно заставляли быть верующими.)
Зато атеист или просто неверующий, несмотря на пощечины, упорно двигается к счастью и нередко его обретает, а верующий всю жизнь терпеливо пасется в окружении себе подобных на отведенном им, бедном травкой участочке, не поднимая головы, довольствуясь речью сидящего неподалеку на сочной траве пастыря, что, дескать, все хорошо, а будет еще лучше, так как терпеливо пасущимся на скудном участочке гарантировано Царствие Божие. И не нужно сейчас, здесь стремиться к большему, так как стремящиеся превращаются в верблюдов, которым не пролезть в игольное ушко.
Но в мгновение ока это покорное, жующее колючки стадо может стать стаей хищников – стоит появиться на выпасе чужому, угрожающему нарушить их благость. Да к тому же и покорность с благостью, если понаблюдать, показные. То один, то другой верующий отщипывает мягкую травку, растущую за пределами истоптанного выпаса, а иногда и кусает себе подобного. Пастырь делает вид, что не замечает… Бесконечный спектакль лицемерия. И иногда один человек, другой, или сотни, или целые народы бушуют, обличают это лицемерие, вырываются за пределы загона, но спектакль не прекращается. Тем более что вырвавшиеся быстро попадают в другой загон и снова превращаются в послушное стадо, слушая бормотание другого пастыря. Большинству же приятно и привычно участвовать в спектакле, и выгодно – им не надо думать и задаваться вопросами. Слушайся, и все будет в порядке. Точнее, тебе будет казаться, что все в порядке…
Помню, однажды смотрел трансляцию пасхального богослужения. Храм Христа Спасителя. Президент, мэр, еще разные руководители на возвышении. Священники в пестрых одеждах, тихая паства со свечками. И вот, объявив, что Христос воскрес, патриарх подходит к президенту и говорит: «Сегодня я объезжал московские приходы и спрашивал людей: «Вы счастливы?» И люди отвечали: «Мы счастливы». Спасибо вам, ваше превосходительство!» И президент, позиционирующий себя православным христианином, кивая и улыбаясь, принимает благодарность. Да, мол, это я сделал людей таковыми. И все окружающие смотрят на президента благодарными глазами. И комментатор в телевизоре, тоже христианин, причем христианин с соответствующим образованием, поёт про развитие экономики и повышение уровня жизни. И это в пасхальную ночь!
Я чуть не охренел. Нет, охренел по полной. Да что ж это?! Даже мне, противнику христианства, ясно: верующие и не могли иначе ответить. Великая суббота, ожидание их христианского чуда, самого чудесного, как они считают, чуда, – воскрешения их бога, который смертию смерть поправ. Они готовились, они мучили себя сорок дней, желая хоть чуть-чуть, но разделить страдания Христа, чтобы быть достойными ощутить чудо. Верующие сами находятся на грани собственного воскресения. И, естественно, они отвечают святейшему: «Мы счастливы!» А главный в русском православии, услышав это, семенит к главному в государстве и благодарит его, ссылаясь на слова измученных постом, ждущих благодати, верящих в скорое чудо… Посмотришь на такое, и понятно становится, почему у нас столько сект, беспоповцы разные, Лев Толстой.
Впрочем, Библия – книга интересная, глубокая и умная. И столько в ней, даже в Новом Завете, мыслей, которые, вставь их в современную книгу, а тем более начни произносить вслух на площадях, окажутся экстремизмом, пропагандой безнравственности, анархизма и прочих, дескать, опасных вещей. Да и вставляли, и произносили. Из Нового Завета вышли и экзистенциалисты, и экспрессионисты, и модернисты, и коммунисты. Несколько раз в спорах с христианами я употреблял цитаты из евангельских текстов, не объясняя, что это цитаты, и получал в ответ возмущенное: «Ты циник! Да ты сатанист!»
Вообще, как я заметил, никто из моих знакомых православных не читал Библию (или не вчитывался). На мои вопросы: «Почему ты веришь в Иисуса Христа? Ходишь в церковь?» – следовал один и тот же, смешащий и пугающий меня ответ: «Потому что я русский человек!»
А Библия, кстати, всегда была вдалеке от массы верующих. Ее особенно и не пропагандировали, не читали неграмотному народу, а заставляли просто исполнять обряды и покупать свечки, гипнотизировали величием куполов и колоколен, роскошью иконостасов, всем этим золотом. Те же, кто читал Библию, понимал, что между ее содержанием и обрядовым православием пропасть. Многие из этих прочитавших бежали от церкви и начинали или тихо верить в бога по-своему, или создавали свои кружки, которые церковь называла ересью и сектами, выжигала, загоняла в леса и горы, сдавала в государственные места заключения…
Конечно, эти мои рассуждения не отличаются глубиной и оригинальностью. Просто я выразил здесь свое личное мнение – мнение одного из миллионов тех, кто вроде бы по месту рождения и по национальности должен являться православным христианином, но таковым не является.
Правда, после обморожения я перестал вступать в споры, больше не доказывал, что вера в бога – слабость и обман. Не то чтобы я начал сочувствовать верующим, но решил не искушать судьбу. Мало ли…
И сейчас без усмешки, проявления неудовольствия я стоял у двери церкви и смотрел на Ангелину, которая медленно двигалась в извилистой очереди к мощам Сергия Радонежского.
Наверняка с какой-то просьбой приехала она сюда, за советами, и, быть может, я в них фигурирую… По крайней мере, мне хотелось, чтобы фигурировал. Муж, отец ее детей, хозяин семьи… Она оглянулась и посмотрела на меня, словно услышала мысли. Я мягко, ободряюще улыбнулся. Дескать, правильно, Ангелина.
Потом мы гуляли в лесочке под стенами Лавры. Я не знал, о чем говорить – все темы, даже сами слова казались пошловатыми, способными ее обидеть, разорвать ту, пусть иллюзорную, существующую лишь в моем воображении, нить, что нас сейчас связывала. Соединяла.
О чем вообще можно говорить с человеком, который только что молился, целовал раку с мощами святого, пытался говорить с богом… Я не завтракал, и уже очень хотелось есть, в животе посасывало, но предложить Ангелине найти кафе и посидеть за столом, загружая в себя котлеты и хлеб, тоже казалось пошлым и оскорбительным.
Страшно стало от мысли: что, так всю жизнь с ней и робеть, подолгу выбирая, что сказать и как? Сейчас, вот такая, строгая и молчаливая, и не тяготящаяся молчанием (хотя бы внешне), она казалась мне настоящей, а в клубе, с бокалом пива и на литературных вечерах, говорящая о гражданственности, – лишь исполняющей роль столичной барышни из творческой среды… Недаром она в монастыре работает… «И как ее называть уменьшительно и ласкательно?» – впервые задался я вопросом и аж похолодел – подходящего имени не находилось. Не Геля же, не Лина, не Ангел тем более. Не Энжи…
И, чувствуя, что вполне могу запугать себя мыслями до такой степени, что вообще никогда не решусь сказать ей главного, я нагнал ее (во время всей прогулки почему-то держался чуть позади) и обнял, повернул к себе. Хотел поцеловать, уже губы разлепил, но увидел ее глаза и остановился.
