Роман Сенчин - Информация
Я почувствовал, что начинаю растворяться в живых звуках, слышанных до этого лишь на диске и по радио композиций. Сидел, глядя мимо музыкантов, куда-то за них, и словно бы улетал в неизвестное, светлое, совсем непохожее на этот мирок. Наверное, то же испытывают чукчи, когда перед ними камлает шаман…
Все с плеч.
Меняет смысл слов
Наклон письма.
Зима,
Оставь здесь все, как есть…
Иногда, делая над собой усилие, я переводил взгляд на Ангелину и убеждался, что и она в некоем сходном с моим состоянии.
Сердце бьется за двоих, —
одними губами подпевал я вокалисту, —
Сердце бьется за!
Сердце бьется за двоих.
Сердце бьется за нас.
А потом пришел этот мальчик – Никита. Который мелькнул на вечере «Свежей крови» и позже появлялся пару раз. Всегда вроде бы несколько в стороне, но и в тревожащей, раздражающей меня близости к Ангелине.
И вот сейчас, кивнув и неслышно поздоровавшись, он встал возле нашего столика и уставился на нее. Она пригласила его сесть, он быстро нашел стул и расположился между ней и ее подругой.
На вид лет двадцать всего; высокий, свеженький, светловолосый, застенчиво-внимательный. И надо же! – на концерт приперся в костюме, галстуке, с сумкой для ноутбука…
Песни больше не тянули меня в иное пространство, иллюзии сансары не возникало. Я поглядывал то на Ангелину, то на Никиту. Ангелина внешне не обращала на него внимания, слушала группу. Никита же откровенно тяготился пребыванием в этом помещении, музыкой, нашим обществом, но терпел – ясно было, зачем он здесь.
Разговаривать не имело смысла – инструменты звучали громко, голос вокалиста перекрывал даже самый мощный крик в зале. А поговорить мне хотелось.
Наконец наступил антракт. Музыканты ушли в гримерку.
– Познакомьтесь… – сказала Ангелина.
– Да мы знакомы, – перебил я, давая понять, что присутствие Никиты мне совершенно не по душе.
– С тобой да, а с Максимом, кажется, незнакомы.
– Да, незнакомы, – без радости ответил мальчик.
Познакомились. Выпили, кто водки, кто пива. Никита заказал у проходящей мимо официантки зеленого чаю. Потом Ангелина с Ольгой отправились в туалет. «Вы не скучайте».
Я быстро проглотил еще рюмку. Почувствовал, что нужно откровенно поговорить с этим Никитой, и я именно сейчас готов.
– Слушай, – начал, – на фига ты сюда пришел? А?
– Меня Ангелина пригласила, – оттопырив нижнюю губу, нагловато прогундел он.
– Да? А ты не сам, случаем, напросился?
– А какая разница?
– А такая, что… – Я приосанился, собираясь сказать главное, и – сказал: – Такая разница, что она – моя женщина. У нас отношения, у нас все хорошо, а ты мешаешь. – Я налил водки и размашисто выпил. – Вообще, кто ты? Кто?
– М-м, – подал звук Максим, призывая меня быть поспокойнее; я не отреагировал.
– Ну, ты скажешь, кто ты? Что это за субстанция, мерцающая в тех местах, куда я прихожу со своей женщиной… Кто, а?
– Никто, – буркнул Никита и отвернулся.
Очень хотелось дать ему в дыню, чтобы свалился на пол. Сдержался. Лишь хохотнул:
– Поня-атно! Никто… Я удовлетворен ответом. – И махнул рукой официантке: – Еще двести «Зеленой марки» и тарелку рыбного ассорти.
На сцене снова появилась «Сансара». Вокалист объявил:
– А теперь песни из нашего нового альбома «Юла».
Песни из нового альбома мне понравились не очень, да я их почти не слушал, следя за Ангелиной, Никитой… Максим же все что-то наговаривал на ухо Ольге, и та смеялась. Мне представлялось, будто он рассказывает, как я страдаю по Ангелине; я понимал, что это глупость, но злился еще сильнее… Ангелина, видимо, чувствуя, что в ее отсутствие мы с Никитой пообщались не дружески, не проявляла желания, хоть сквозь музыку или в перерывах между песнями, разговаривать. Сузив глаза, напряженно смотрела на сцену… Так, в общем-то, и досидели до конца концерта.
Я проводил ее до самой двери подъезда. Было еще не очень поздно, и я ожидал, что она пригласит меня к себе. На чай. Не пригласила. В общем, это понятно – в одиннадцать вечера вести пьяноватого молодого человека туда, где бабушка, родители… Хотя могла бы. Я бы, естественно, отказался, но ее слова: «Зайдешь чаю выпить?» – позволили бы мне многое понять, определить отношение Ангелины ко мне.
На прощание поблагодарила за концерт, отметила, что это было полезно; пожелала спокойной ночи и вошла в подъезд. Стальная дверь громыхнула, захлопнувшись. Я поймал машину и поехал домой. И всю дорогу, а потом и дома, пока не уснул, мерещился бродящий по двору Ангелининого дома Никита.
После того дня последовали пять месяцев вялых переписок по мылу, моих редких, когда уже не было сил терпеть, звонков с предложением, точнее, просьбой встретиться и ее отказов: «занята», «может быть, на следующей неделе», «срочные дела»… И вдруг в начале апреля Ангелина взяла и позвонила сама. Сказала тоном на что-то важное решившейся женщины:
– Здравствуй. – «Привет» она не любила и всегда говорила «здравствуй», «до свидания». – Здравствуй. Ты завтра очень занят?
Завтра был четверг. Рабочий день плюс серьезная встреча насчет размещения информации на ленте «Интерфакса». Но я ответил:
– Можно сказать, что почти свободен. Что-то случилось?
– Я хочу предложить тебе съездить в Сергиев Посад. Завтра Чистый четверг… Ты был в Лавре?
От неожиданности я не сразу смог ответить. Некоторое время растерянно-беззвучно шевелил губами.
– Нет… Нет, не был… Конечно, я согласен… Очень рад… Когда за тобой заехать?
Договорились, что заеду к одиннадцати. Уточнил, вдвоем ли мы будем. Она твердо сказала «да».
Полночи не спал. Наконец-то складывалось так, как мечталось, – Ангелина и я едем за город. И я смогу ей все сказать. Не торопясь, подробно, убедительно…
Утром позвонил Руслану и жалобным голосом объявил, что заболел, на работу прийти никак не могу: «Продуло, наверное, температура тридцать девять».
В половине десятого спустился на улицу побритый, принявший душ, в лучших брюках, в новой куртке… Заехал на мойку, велел отдраить с осени не чищенную «Селику»… Без десяти одиннадцать остановился возле Ангелининого дома.
Минуту-другую сидел, держа мобильник в руке, не решаясь вызвать ее номер. Боялся, что услышу так хорошо мне знакомое: «Извини, не могу – срочные дела возникли». Это действительно очень страшно было бы услышать, у меня даже в голове что-то дергалось, когда представлял, что она сейчас скажет такое… Все-таки решился и надавил кнопку вызова, и почти сразу раздалось ее «алло». Я сказал, что жду во дворе.
– Отлично! – обрадовалась Ангелина. – Спускаюсь.
Ожидая ее, перебирал диски. Вот «Мельница», вот «Сансара», сборник прошлогодней «Чартовой дюжины». «Дорз» на всякий случай.
Ангелина меня изумила. Она и раньше одевалась экзотически – предпочитала длинные широкие юбки, блузки с кружевами, душегрейки с опушкой; волосы гладко укладывала или заплетала в косу. Но сегодня я ее поначалу и не узнал – подумал, монашка из подъезда вышла…
Долго и медленно выбирались из Москвы – даже поздним утром в четверг МКАД и Ярославка были забиты. Я активно болтал, стараясь повеселить Ангелину, сам же внутренне все больше раздражался черепашьей скоростью моей «Селики». И в конце концов не выдержал, вскричал:
– Куда они все?! На работе надо сидеть…
– Сегодня Чистый четверг, – серьезно сказала Ангелина. – Люди едут в церкви, на кладбища.
– А мы? – спросил я; действительно, только сейчас стало интересно, куда и зачем мы, собственно, направляемся. Не просто же по Сергиеву Посаду гулять…
– Мы? – Ангелина удивленно взглянула на меня. – Мы – к мощам Сергия Радонежского.
Я хотел усмехнуться и выдать что-нибудь ироническое, как делал часто, когда речь заводилась о религии, но остановился. Ангелина была настроена на что-то торжественное, и шутка могла ее разозлить. Вполне возьмет и заявит: «Так, поворачивай назад», а то и на ходу из машины выйдет (скорость позволяла). И я предпочел рассказать вполне серьезным тоном фантастическую историю из пятидесятых годов, когда девушка в моем родном городе стала танцевать с иконой и окаменела на несколько месяцев… Ангелина выслушала молча, а потом поправила детали моего рассказа, – оказалось, она эту историю хорошо знала и вроде как бессознательно завидовала окаменевшей.
После моста через Клязьму дорога стала шире и свободнее. «Селика» побежала резвее. В час дня мы подъ-ехали к Лавре. Ангелина долго крестилась у ворот, потом вошла на территорию. Я брел шагах в трех-четырех позади нее.
С ранней юности я был настроен богоборчески. Вся культура двадцатого века откровенно показывала мне, что все эти церковные институты лишь отвлекают, уводят людей от главного в жизни. Смирение связывает руки. Но и смирение это однобоко – его надлежит демонстрировать по отношению к церкви и ее представителям, к светской власти, пусть даже гнобящей церковь, а вот по отношению к частным атеистам, к сектантам, к людям другого вероисповедания приветствуется агрессия… Но в двадцатом веке, как мне показалось, человечество сбросило религиозные цепи. Все эти разветвления христианства, ислама, иудаизма, индуизма еще существовали, но уже не влияли на свободу человеческой совести, не мешали цивилизации развиваться.
