Юрий Поляков - Гипсовый трубач
— Мерзавцы! — шепнул возмущенный писодей.
— А вы разве встречали среди писателей порядочных людей?
— Конечно, встречал!
— Например?
— Достоевский!
— Да, пожалуй. Но он был лютый игрок и любил неточек…
— Сплетни!
— Сплетни — это слава!
Последним в стане врагов появился адвокат Шишигин. Как и положено защитнику бандитов, он был обрит наголо, одет в затертый джинсовый костюм, грязные кроссовки и походил то ли на уголовника, то ли на громилу из боев без правил: здоровенные ручищи со сбитыми костяшками, а на левом мизинце — синяя наколка-перстень с буквой «А», вписанной в ромб. Верзила развалился на стуле, закинул ногу на ногу и, достав из наплечного планшета бумаги, стал разглядывать их с презрением, словно кипу рекламных проспектов, вывалившихся из почтового ящика.
Жарынин сделал незаметный знак своему ветхому воинству, и оно угрожающе зароптало:
— Позор, позор, позор…
Ибрагимбыков отвел взгляд от бабочки, усмехнулся и движением руки успокоил охранников, подавшихся вперед, чтобы прекратить поношение. Адвокат даже не оторвался от бумаг. Снова высунулась дожевывающая голова секретарши и, оценив обстановку, скрылась. Злодей и режиссер, встретившись взглядами, долго смотрели друг другу в глаза: игровод с ненавистью, рейдер — с примирительной иронией. В конце концов горец, не выдержав поединка, вновь заинтересовался бабочкой за стеклом.
— Встать! Суд идет!
Звякнули потревоженные награды ветеранов. Кокотов, поднимаясь со стула, задумался: а что, собственно, значит выражение: «Суд идет!»? С одной стороны, это можно истолковать буквально, мол, входит судья и направляется-идет к столу. С другой — можно понять совсем иначе: суд уже начался и продолжается-идет, пока не закончится. Так и не решив, какая из двух версий верней, писодей заинтересовался судьей. Какая же она маленькая, чуть выше Пахмутовой! Рыжеволосая. Лицо круглое, детское, веснушчатое, но серьезное, усолидненное массивными очками.
— Рыжая! — тихо огорчился игровод. — Это плохо!
Однако сумрачность Доброедовой выглядела ненастоящей — такую напускают на себя смешливые от природы люди, чтобы не расхихикаться в неподходящем месте и в неподобающий момент. К тому же на ней была просторная черная мантия, делавшая судью удивительно похожей на юную колдунью Гермиону — подружку зануды Гарри Поттера. Доброедова села, положила перед собой толстые папки и странно повела плечами, точно мантия жала ей под мышками.
— Слезонепробиваемый жилет! — шепнул режиссер соавтору.
— Да ну вас!
Судья обвела зал строгим взором и объявила тонким девчачьим голосом:
— Рассматривается гражданское дело по иску Ящика… — она невольно улыбнулась, — Иголкина, Воскобойниковой, Пустохина, Саблезубовой, Бренча, Чернова-Квадратова, Трунова и Болтянского — к Ибрагимбыкову Отару Ивановичу о признании недействительной сделки по приобретению акций ДВК «Кренино». Истец явился?
— Да, ваша честь! — дружно встали ветераны, звякнув наградами.
— Хорошо, сядьте! — Доброедова с интересом посмотрела на золотую звезду «Гваделупской каракары».
— Ответчик?
— Здесь, ваша честь, — Ибрагимбыков с готовностью встал и вежливо поклонился, точно на светском приеме.
— Горный козел! — пробормотал Жарынин и сделал старикам тайный знак.
И тут же волна серной кислоты набежала на мертвый песок:
— Позор, позор, позор…
— Что-о тако-ое? — судья удивленно посмотрела сначала на ветеранов, потом на секретаршу, ожидая подтверждения, что ей это не померещилось. — Детский сад. Удалю из зала!
Дверь распахнулась, и на пороге появились юные Огуревичи, все в черных масках. За их спинами угрожающе нависли телохранители. Однако рейдер незаметным движением запретил насилие.
— Вы кто? — хмурясь, чтобы не рассмеяться, спросила Доброедова.
— Мы свидетели! — потусторонним голосом сообщил Прохор, безошибочно направляясь к свободным стульям.
Корнелия с кузиной двинулись следом, стараясь шагать в ногу.
— Если свидетели, ждите за дверью! — приказала судья. — Я вас вызову.
— Но мы…
— У вас в ушах вата? В коридоре! И маски снимите. Не в цирке! Есть еще в зале свидетели?
— Есть… Мы… — оторвалась от своего перстенька Боледина.
— Кто — мы?
— МОПСы! — хохотнул Жарынин.
— Мопсы? О господи! Час от часу не легче! В коридор!
Прохор в недоумении глянул через маску на режиссера, но тот лишь пожал плечами. Юный истребитель энергетических глистов развернулся и вывел своих сестер вон. Следом за ними, изнемогая от величия, удалились и мопсы.
— Та-ак, есть еще свидетели?
— Нет, ваша честь.
— А эти кто? — Она кивнула на ряды ветеранов, зароптавших от явного неуважения к их сединам и наградам.
— Это представители истца! — нехотя ответил Морекопов, своим видом давая понять, что каждое его слово стоит денег.
— Все?
— Все!
— И доверенности есть?
— Разумеется, ваша честь!
— Передайте секретарю вместе с паспортами!
Морекопов понес бумаги торжественно, будто верительные грамоты. В рядах старческого сопротивления началось смятение. Огуревич и Жарынин собирали паспорта. Меделянский, проведший последние годы в Брюссельском суде, ворчливо заметил, что во всем цивилизованном мире достаточно предъявить водительские права, но требуемый документ все же отдал. Некоторые ипокренинцы позабыли, куда положили свои паспорта, шарили в карманах, рылись в сумочках, волновались. Внебрачная сноха Блока так и не нашла, расплакалась, начала визгливо объяснять, кто она такая… Взбешенный Жарынин сам вывел ее вон вместе с Пасюкевичем, предъявившим незалежную ксиву с трезубцем. Надо полагать, режиссер вышиб его не за украинское гражданство, а за Железный крест на свитке.
— А это еще у нас кто? — Доброедова кивнула на башибузуков в кожаных куртках.
— Охрана.
— Какая охрана?! Вы в суде. В коридор!
Телохранители вопросительно посмотрели на хозяина.
— Мне что, приставов вызвать?
Ибрагимбыков разрешительно кивнул, и парни под одобрительный ропот ветеранов вышли. Судья еще раз придирчиво оглядела зал, как чистоплотная хозяйка — помещение после генеральной уборки, и продолжила:
— …Настоящее дело рассматривает судья Доброедова при секретаре Охлябиной с участием адвокатов Морекопова и Шишигина. Отводы имеются?
— Нет, — лениво приподняв зад, бросил громила.
— Нет, ваша честь, — торжественно встав и сложив руки, будто оперный певец, ответил Морекопов.
