Юрий Поляков - Гипсовый трубач
…Выскочив из суда, Андрей Львович поднял руку и остановил облезлый «жигуленок». Водитель долго соображал, где находится Ярославское шоссе, потом, цокнув языком, кивнул: садись. В машине пахло пловом и кизяком. По дороге Андрей Львович сообразил: должно быть, Нинка затеяла постирушку, а у древней «Эврики», мечущейся, воющей и дребезжащей при отжиме, как старая нимфоманка, слетает с резьбы резиновый шланг. Надо постоянно за этим следить. Значит, случилось худшее: вода протекла на нижних соседей, а это такие жуткие пьяницы и скандалисты, что не дай бог! Однажды неверная Вероника поливала на балконе цветы в ящичках и брызнула на соседское белье, развешенное внизу. Что тут началось! Крик, ругань, вызов участкового. Еле-еле откупились…
Снова заплакала Сольвейг. Писодей, уверенный, что звонит Нинка, торопливо откликнулся, но это был режиссер.
— Вы где, дезертир?
— Еду…
— Могу захватить вас после суда, — предложил Жарынин.
— Нет, спасибо, я сам доберусь…
— Ах, простите! Ах, извините, коллега! — заерничал игровод. — У вас же теперь столько персональных шофериц! Смотрите, уездят!
— Прекратите!
— Не пеньтесь! Паспорт ваш у меня. Вы теперь мой крепостной. Посажу вас на цепь. Ясно?
— А что, заседание еще не началось?
— Нет. Доброедову вызвал председатель.
…Из лифта Кокотов вышел этажом ниже, чтобы оценить масштабы коммунальной беды, но никаких признаков водной катастрофы не обнаружил. Мыльные лужи не выползали из-под дверей, соседи не гремели ведрами и не орали, обещая засудить «мокрушников». Не было и дэзовских сантехников, светящихся небритым счастьем легкой поживы. Никаких следов потопа. Обрадованный и встревоженный, Андрей Львович, одним духом одолев ступеньки, убедился, что и здесь, на его площадке, сухо. В прихожей мрачно ждала Валюшкина: наверное, услышала звук отпираемой двери. На ней был красный спортивный костюм, а голова повязана розовой косынкой. Утренняя женщина.
— Проходи! — пригласила она так, словно он не у себя дома, а в гостях.
— Ты мне скажешь, что случилось-то?
— Смотри. Сам, — она махнула рукой вглубь квартиры.
Большая комната хранила следы внезапно прерванной уборки: шторы отдернуты, стулья перевернуты вверх ножками и водружены на стол. Расчехленный пылесос, как мертвый гусь, бессильно вытянул на ковре длинную гофрированную шею. Шифоньер сиял давно забытой полировкой, прочая мебель еще оставалась под матовым ворсом годовой пыли…
На диване в неловких, выжидательных позах сидели две гостьи. Одна из них была Люба, медсестра профессора Шепталя. В потертой замшевой юбке и палевой водолазке она показалась писодею не такой интересной, как в хрустящем белоснежном халате. Вторая девушка, одетая еще скромнее, в дешевые джинсики, серую блузку и курточку, отвернулась, едва Кокотов вошел. Но и ее он узнал без труда: это она сидела и курила на лавочке вместе с подругой, когда Андрей Львович заезжал в «Панацею», чтобы запутать следы и сбить с толку Жарынина.
— А что случилось? — с тревогой спросил он, глядя на Нинку и невольно трогая бородавку в носу.
— Сейчас. Узнаешь! — мертвым голосом отозвалась одноклассница.
— Это я вам звонила! — встала ему навстречу Люба.
— А-а… Здравствуйте… И что же?
— Ничего. Просто я привела к вам вашу дочь! — бухнула медсестра и толкнула вторую девушку в спину — так на танцах выпихивают тихоню навстречу интересующемуся кавалеру.
— Настя? — удивился Кокотов.
— Вы даже помните, как меня зовут?! — Она посмотрела на автора «Преданных объятий» большими строгими глазами.
Такие же были у Елены. И волосы у дочери оказались точь-в-точь как у первой жены: темные, волнистые. А вот подбородок не ее — кокотовский, обидчивый. Отец разглядывал дочь со щемящим интересом. Именно так смотрят на свои детские фотографии, изумляясь: неужели и это тоже я?!
— А где Елена? — спросил он наконец.
— Мама умерла.
— От чего?
— Не важно… — Настя отвела глаза.
— Давно?
— Еще в Кертыме. Там очень плохая вода.
— Кертым? Это где?
— Козостан, — сурово подсказала Валюшкина.
— Казахстан?
— Нет, Козостан.
— Ты откуда знаешь?
— У нас. Там. Отделение. Банка, — объяснила Нинка.
— Как вы там оказались?
— Папу послали. Он же военный, как и дедушка…
— Ты про Оленича говоришь? — холодно уточнил Кокотов.
— Про папу. Константина Леонидовича.
— Ах, ну да… И где же теперь папа Константин Леонидович?
— Его убили в Чечне.
— Что. Он. Там. Забыл?! — воскликнула, не удержавшись, Валюшкина, хотя старалась делать вид, будто все эти семейные драмы ее не касаются.
— Служил по контракту. Денег хотел заработать. Мне на институт.
— А Зинаида Автономовна? — осторожно поинтересовался писодей: несмотря на прошедшие годы, он сохранил опасливые чувства к своей непродолжительной теще.
— Бабушки тоже нет. Она заложила квартиру в банке и купила «чемадурики»…
— В банке? Сумасшедшие. Люди! — пробормотала бывшая староста.
— Почему сумасшедшие? Так все делали! — обиделась девушка. — Она же хотела как лучше. Когда папу уволили, мы вернулись. А где жить?..
Писодей слушал сбивчивый рассказ Насти, исподтишка рассматривая дочь, и находил в ней все больше сходства с Еленой: те же ломкие брови, убегающий взгляд, неочевидная грудь, худые щиколотки, выглядывавшие из коротких, по моде, джинсов. Как обычно, его мысли разветвились. Он сочувственно удивлялся тому, сколько несчастий судьба с угрюмой последовательностью может обрушить на одну семью, и параллельно уносился мыслями в ту ночь, после «плиточного» скандала, когда они с Еленой и зачали Настю — теперь уже взрослую несчастную женщину с горькими складками возле губ. Услыхав стоны любви, похожие на рыдания, бдительная теща подкралась к двери и спросила с тревогой: «У вас все в порядке?» А они в ответ громко захохотали и долго потом не могли успокоиться. Так все счастье, наверное, в ту ночь и просмеяли…
Рассказ дочери был печален, горек и безысходен даже для нынешних мерзоносных времен. Писодей слушал, скорбел, ужасался, но в сердце, сжимающемся от сострадания, оставалась неуместная, щекочущая сладость.
…После приземления Руста на Красной площади Горбачев разогнал все Министерство обороны, слетели с должностей и могучие однокашники полковника Обихода, поэтому Никита Иванович не смог сдержать слово: из Забайкалья семья Оленичей поехала не в ГДР, которой вскоре и вовсе не стало, а черт знает куда — в Козостан, в Кертым. В военном городке оказалась очень нездоровая вода, и у Елены начал болеть желудок, а потом навалился мрак независимости, закрыли русскую школу, и она осталась без работы. Начался вывод войск, и они уже собирались в Москву, но тут Оленича как классного специалиста позвали на хорошую должность в новенькую армию независимого Козостана, льстили, обещали с три каравана, и он скрепя сердце согласился. Через несколько лет, попользовавшись, окрепнув и подрастив национальные кадры, его выставили вон — обманули вероломно, с жестокой восточной усмешкой.
