Питер Устинов - День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд
— Возьмите свои слова обратно, — вспыхнул Кнусперли, — или покиньте магазин!
— Никто не покинет магазин, пока здесь нахожусь я, — сказал жандарм. — Вы выражали желание взять часы назад?
— Как справедливо отметил мосье Петисьон, это нормальная деловая практика.
— Так почему вы тогда их не взяли?
— Деморуз отказался вернуть их.
— Клянусь богом! — взревел Деморуз, снова обрушив кулак на стекло и на сей раз разбив его. — Клянусь богом, это вонючая ложь! Итальянка прислала часы обратно в простом конверте, помеченном «Подарок. Ценности не имеет», явно с целью обмануть федеральную таможню.
Брови жандарма поползли вверх к границе растительности.
— Вы заявляете это официально, для занесения в протокол? — спросил он.
— Да, да!
— Докажите! — вскричал Петисьон.
— Я могу это доказать и докажу!
— Предъявите конверт!
Из Деморуза вдруг вышел весь пар.
— Увы, — сказал он, — я отослал ей другие часы в этом самом конверте.
— И на нем, как утверждают, надпись: «Подарок. Ценности не имеет»?
— Я… Я не помню.
— Вот цена высоких моральных принципов этих людей! — провозгласил Петисьон.
— Я-то хоть отправил в нем дешевые часы! — вскричал Деморуз. — Куда более дешевые! Самый что ни на есть подарок, не имеющий ценности.
— Так вы признаете это!
— Конечно, признаю.
— Наконец-то, — с удовлетворением сказал Петисьон.
— Я никогда не отрицал, что это более дешевые часы, — предупредил мосье Кнусперли.
— Вы, — обвинил его Петисьон, — уклонялись от ответа всякий раз, когда я спрашивал вас о цене.
— Он содрал с меня сорок франков, хотя вы, мосье, говорите, что цена им — двадцать! — взвыл Деморуз.
— А кто мне заплатит за разбитый прилавок? — проревел в ответ Кнусперли.
— Господа, — сказал жандарм с тем вымученным достоинством, к какому прибегают школьные учителя, дабы внушить своим питомцам, что разочарованы в них, — господа, с моей точки зрения, на карту поставлена не столько сумма в несколько франков, сколько честь всей общины.
Инстинктивное чутье, более острое, чем его мыслительные способности, подсказало жандарму ход, позволявший перенести словопрения в сферу гордыни и чести, подальше от фактов, ни единого из которых он не понял. Первым среди тяжущихся воспользовался спасительным проходом меж ловушек и препон Кнусперли.
— Я не дурак, — сказал он вдруг рассудительно. — Такой клиент, как мосье Петисьон, куда дороже мне, чем пустяковая приплата, а уж репутация моя — тем более. Этот магазин был основан еще в тысяча девятьсот втором году моим дедом…
— Дед твой был старый ублюдок, а ты весь в него, — вставил Деморуз.
Кнусперли ответил на оскорбление лишь печально-снисходительной улыбкой.
— … И с тех пор мы верой и правдой служим обществу, — продолжал он. — Поэтому, если все стороны согласны, я готов лично возместить разницу в цене. Речь идет о сумме в сто сорок франков. Для всех ли это приемлемо?
— Нет, так дело не пойдет! — завопил Деморуз. — Думаешь, я не вижу тебя насквозь, лицемер? Хочешь выставить меня виноватым?
— Вы никак хотите войти со мной в долю? Тогда нам это обойдется по семьдесят франков с каждого, — ухмыльнулся Кнусперли.
— Вы что, меня за идиота считаете? — прорычал загнанный в угол Деморуз. Он обвел взглядом остальных и снова уставился на ненавистного Кнусперли, с лица которого по-прежнему не сходила бессмысленная ухмылка, приводившая Деморуза в бешенство. — Я не заплачу ни сантима, — гневно бросил Деморуз, — но вы все спятили, если думаете, что я буду и впредь марать руки этими паскудными часами. — Он снял часы и положил их на разбитую витрину прилавка. — Вот они, нате!
— Я и не притронусь к ним теперь. Заберите их сейчас же, не желаю больше видеть ни их, ни вас.
Деморуз озирался, затравленный и обескураженный Вдруг он протянул часы жандарму. Жест этот выглядел столь же глупым, сколь и неожиданным.
— Вы пытаетесь дать мне взятку, дядя Альберт? — спросил жандарм холодно. — Я ведь, знаете ли, при исполнении…
Деморуз в отчаянии протянул часы мосье Петисьону, тот отмахнулся с раздражением.
— У меня уже столько часов, не знаю, куда девать их, — сказал он, — и получше, чем эти.
— Ну хорошо! — вскричал Деморуз, его вдруг осенило: — Вот что я вам скажу. Я отошлю их назад этой итальянке и укажу на конверте характер вложения и стоимость. Именно так и сделаю! А вы, черт возьми, выкручивайтесь как угодно!
— Вы удовлетворены последним предложением, мосье? — спросил жандарм Петисьона.
Честно говоря, Петисьон был несколько разочарован этим внезапным фейерверком великодушия. Он не ожидал ничего подобного, поскольку в сфере банковских операций такое не случается.
— Что ж, решение, я полагаю, разумно, — ответил он, — хотя остается безнаказанным совершенно очевидное намерение мошенническим образом обмануть домашнюю прислугу. И не возьми я все дело в свои руки, мы столкнулись бы сегодня со злостным проявлением социальной несправедливости.
— Сколько вы платите своей итальянке? — поинтересовался Деморуз, иронически выпучив глаза.
— Это, я полагаю, не ваше дело, — резко ответил Петисьон.
— Почему бы и не мое, раз уж мы заговорили о социальной справедливости, — продолжал Деморуз. — Надеюсь только, она получает у вас побольше, чем те жалкие гроши, что вы платите моей жене. Шесть франков в час! От самого прямо смердит богатством, он купается в деньгах, а платит меньше всех в этой чертовой деревне! Ну, а жена моя далеко не в лучшей форме. Так что полегче насчет социальной справедливости, сударь! Полегче!
Петисьон побагровел от гнева.
Ему на выручку пришел Кнусперли:
— Шесть франков в час? Значит, твоей несчастной жене пришлось работать больше шести с половиной часов, чтобы ты мог купить себе эти часы? Сам бы уж лучше помолчал насчет социальной справедливости, Альберт.
— Назовешь меня еще раз по имени — убью! Для тебя я мосье Деморуз, слышишь, подонок!
Жандарм растащил их и за шиворот отволок Деморуза домой, спотыкаясь, но ни на миг не ослабляя профессиональной хватки. Вечером Деморуз мертвецки напился. В сердце его бурлило злобное отчаяние. Возненавидев всех на свете, он ударил жену и пил свой «Lie» прямо из горлышка. Перед его рубахи весь вымок, так как он то и дело проносил бутылку мимо рта. Когда жена поставила перед ним еду, он швырнул все в другой конец комнаты. Потом закурил зловонную сигару, от которой его тут же начало мутить, и он выкинул ее в окно. Окурок угодил в кучу соломы, она скоро начала тлеть и, несмотря на холод, загорелась. Первой почуяла запах гари мадам Деморуз и вылетела за дверь с ведром воды, но ветер отнес клочья горящей соломы к стенам старого амбара, и их разом охватило пламя. Местные пожарные, все до единого — добровольцы, явились к месту событий, когда амбар уже сгорел дотла. Им, как правило, никогда не удавалось поспеть вовремя, поскольку они старались непременно выезжать на пожары в полной форме и при всей амуниции. Оставалось лишь покинуть амбар на волю судьбы и набросать снежный вал перед стенами шале на случай, если переменится ветер.
Деморуз стоял, глядя на пожарище, с дьявольской миной на лице. Он пробормотал одно лишь слово «Кнусперли», облегчился прямо на тлеющие угли, взял из дровяного сарая топор и, шатаясь, побрел вниз в деревню. Там он разбил окно в лавке Кнусперли и не оказал ни малейшего сопротивления жандарму, явившемуся его арестовать.
Более или менее протрезвев на следующее утро, он отказался поверить, что Кнусперли не поджигал его амбара. «Он затаил на меня злобу за то, что я всем показал, кто он есть!» — без конца твердил Деморуз.
Кнусперли доказал, что во время пожара играл с родственниками в карты в кафе; но Деморуз утверждал, что родственники эти не могут не быть лгунами, приходясь родней Кнусперли. Он уверял даже, будто видел каких-то подозрительных типов, шнырявших в сумерках за окном, когда сам он наслаждался ужином, и припомнил, как говорил тогда жене: «Странно. Эти люди, что шастают там в темноте, похожи на родичей Кнусперли. Им вроде делать тут нечего».
Мадам Деморуз, хоть и не без робости, соглашалась со всеми утверждениями мужа, а синяк под глазом объясняла тем, что поскользнулась и упала в темноте, пытаясь опознать родичей Кнусперли.
В отчаянии Кнусперли обратился к закону, но пока должные процедуры шли своими незримыми извилистыми путями, Деморуза избили однажды ночью, когда он возвращался из кафе, и бросили окровавленного на дороге с пустой бутылкой из-под «Lie» в руках. Вскоре после этого Кнусперли обнаружил поутру, что у его автомобиля изрезаны шины.
Жандарму стало ясно, что образовались противоборствующие лагеря и в долине воскресла освященная веками распря. И вместо того чтобы прибегнуть к помощи начальства в Лозанне, предав гласности все эти зловещие события, к вящему позору и унижению всей деревни, он созвал совещание старейшин.
