Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
И что-то не слышно нынче нравственной проповеди, горячей, увлекательной, которая говорила бы с человеком о самом для него важном — о том, как прожить ему его единственную жизнь.
Мы говорим, что семья должна быть первой и главной хранительницей нравственных традиций народа, а на практике, увы, не раз видели семьи, лишенные внутренних нравственных скрепов, отцов и матерей, беспомощных не только перед трудностями жизни, но и перед безумством собственных страстей.
Но ведь и в тех семьях, где преобладает дух спокойствия и разума, где царит благородная сдержанность, где чувства и слова подконтрольны, а нравственная настороженность позволяет увидеть жизненные ошибки (у кого их не бывает!), и здесь могут возникнуть трудные и даже неразрешимые задачи. Вы помните, Отец называл своего Кольку «черным ящиком» («черный ящик» — термин пошел от электромеханики — это устройство, внутренняя структура которого неизвестна, судить о ней можно только по сигналам, получаемым «на выходе»). Ведь то, о чем в семье старались не думать и беспрестанно думали, произошло именно с Колькой, это он был предметом великой тревоги. Вы, может быть, полагаете, что он плохо учился, был ленив, прогуливал? Когда бы так! Нет, он как раз учился прекрасно, особенно по математике. Именно в связи с ней все и произошло.
Однажды Кольку вместе с двумя его товарищами послали на городскую математическую олимпиаду. Задачки на ней оказались очень трудными, ребята потихоньку спросили у Кольки, самого сильного, правильно ли их решение. Нет, неправильно, ответил он и подсказал им решение, которое на самом деле было неверно. Сам-то он, конечно, правильно решил. Колька занял первое место и получил всякого рода награды, ребята не получили ничего. Когда они, разобравшись, поняли, в чем дело, и подступили к нему, требуя объяснений, он и объяснил им с совершенным хладнокровием — да, он сознательно дал им неверное решение, пусть живут собственным умом, не надеются на других. «Зачем же было обманывать!» — закричали они. «А затем, — ответил он улыбаясь,— что мне нужно было первое место».
Точно то же ответил он и дома, когда его призвали к ответу Отец, Мать и Бабушка. «Ты поступил подло!» — горестно корили они. Он пожимал плечами. «Ты понимаешь, что делалось в душе твоих товарищей, когда они поняли твое предательство! Ведь они тебе поверили!» — «Их дело»,— ответил Колька. «Не только их. Смотри, все перестанут с тобой разговаривать». Он только взглянул — вот уж, мол, чем испугали.
Колькина холодная душа, эта его жесткая хватка, жажда любой ценой дорваться до первого места — вот что пугало взрослых. А Леночка с той проницательностью, которая иногда посещает маленьких, сказала как-то в очередной обиде, что, наверное, ее брату, как и Каю, попал в сердце осколок зеркала, дьявольского зеркала, которое разбилось и разлетелось по свету на тысячи кусков (в семье только что прочли вслух «Снежную королеву» Андерсена), и сердце превратилось от этого в кусок льда. Взрослые чувствовали себя беспомощными перед этой ледяной холодностью. С ужасом видели они, что их мальчик в свои пятнадцать лет висит один в своем колодце и не чувствует от этого ни малейшего неудобства. Вот в чем была их вечная тайная боль.
А впрочем, жизнь семьи шла своим чередом, в заботах, трудах, ну и, конечно, радостях. Заглянем к ним в последний раз.
— Она сразу догадается, — сказала Лена.
— Почему?
Да по запаху. От пирога с капустой всегда такой запах.
— Нельзя же запретить пирогу пахнуть,— философски заметила Мать.
— А знаешь что? Давай испечем еще и пирожки с яблоками. Бабушка будет думать, что у нас только пирог, а вдруг окажется, что есть еще вкусные, теплые...
— Заманчиво, — сказала Мать.— Можно попробовать. Давай спросим у папы.
Позвали Отца, он сказал, что это замечательная мысль — и кому только она пришла в голову?
— Мне! Мне! — Закричала Лена и тут же вдруг увидела нечто накрытое полотенцем. Под ним оказалась целая гора пирожков с яблоками. Какой тут поднялся смех! Ну, скажите, ну чему они так весело смеялись? Лена — это понятно, она маленькая, но почему хохотала Мать и посмеивался Отец? В разгар этого веселого общения пришел Колька, сказал свое «здрасьте», спросил, что за «хипеж», а Лена стала его упрашивать посмотреть, как розы в ванне плавают лицом вниз — и с каким удовольствием.
— Надеюсь, что по крайне мере сегодня ты никуда не уходишь? — спросила Мать.
— Вот именно что ухожу,— ответил Колька.— Ровно в восемь часов.
— Постой... Но как же так... Сегодня день рождения бабушки...
— Ничем не могу помочь. В восемь ноль-ноль я отбуду.
— Куда?
— В направлении Н.,— сказал Колька и прошел в свою комнату.
— Пусть как хочет,— сказала Мать.— Пусть как хочет, а мы будем праздновать без него.
— Не на цепь же его сажать,— сказал Отец.
Тут пришла с работы Бабушка и сразу сказала: «Чем-то такое тут пахнет», ее спросили, что она хочет сперва, подарки или пир, она твердо сказала: «Пир», и начался праздничный шум, но тут Лена не удержалась и доложила, что Колька уходит.
— Как это уходит,— удивилась Бабушка.— Кот!— Колька появился из-за двери.— Это правда, что ты уходишь?
— Ровно в восемь,— ответил Колька.
— Сколько у нас сейчас?— беспечно спросила Бабушка.— Половина восьмого? Хорошо. Ровно в восемь ты уйдешь. Садимся!
Началось то веселье, чистое, беспримесное, которое бывает в начале пира, а потом, когда наедятся, уже не бывает (обстоятельство, над которым стоит задуматься).
— Послушай,— сказал Отец Бабушке,— сегодня такой день... Скажи, если вот так с ходу вспомнить жизнь, а у хирурга жизнь — интересней не придумаешь,— что тебе сразу вспоминается самое яркое? Или так с ходу не скажешь?
— Почему не скажешь,— тотчас откликнулась Бабушка.— Я точно знаю такой случай. Единственный в своем роде. Хотите?
Все хотели.
— Было это после войны,— начала Бабушка.— Я тогда работала, как вы знаете, в больнице небольшого городка. Из соседних деревень к нам обращались за помощью. Машина у нас была только грузовая, и мы, врачи, выезжали на лошадке, которой правил кучер Назар. Был он человек до крайности медлительный, флегматичный, никогда ничему не удивлялся, лошадка была ему под стать и тоже ничему не удивлялась. Однажды нужно нам было ехать на очень важную для нас конференцию. Ездили мы в областной центр поездом, а до станции нас довозили на той самой больничной лошадке.
И вот мы с моей сестрой (замечательная была хирургическая сестра) собрались, сели на нашу дощатую тележку, поджали под себя ноги, потому что свесить их мешали довольно высокие борта (бог знает, кому они были нужны) и поехали. Лошадка наша еле трусила, а мы выехали поздно, опаздывали, волновались, что не успеем к поезду,— а следующий был через два часа, пропала бы наша конференция! И потому все время кричали: «Назар! Назар! Поскорей!» Он, не говоря ни слова, нахлестывал лошадь, а лошадь нисколько шагу не прибавляла. Ее наши дела не касались. Дорога тянулась все проселком, довольно тряским. «Назар!» — время от времени кричали мы, Назар хлестал лошадь, а та шагу не прибавляла. От волнения, от нетерпения мы с моей Софьей Захаровной даже подпрыгивали. И вот тогда у телеги под нами провалилось дно.
Бабушка сделала паузу, чтобы переждать Ленин визг.
— Провалилось, значит, под нами дно, и ноги наши оказались на земле, а мы сами в движущемся дощатом четырехугольнике телеги. Пришлось нам перебирать ногами. «Назар! — кричали мы.— Назар! Ради бога!» Назар, натурально, не обернулся, а хлестнул лошадь. И вот эта проклятая тварь, должно быть, все-таки обернулась, во всяком случае ей вдруг стало весело, и она понесла. Кот, девятый час.
— Я... немного опоздаю,— ответил Колька, стараясь не смеяться.
— Ну, зачем же опаздывать. Ступай, ступай.
— Да что ты меня гонишь, я хочу послушать.
Но тут все закричали, чтобы Бабушка продолжала.
— Что говорить? Мы с Софьей Захаровной взялись за переднюю перекладину телеги и побежали. Что есть силы кричали мы: «Назар!» — но он, обрадованный, что лошадь наконец-то скачет, нахлестывал ее шибче. Мы пытались было толкнуть его в спину, но он, как видно, решил, что мы опять его торопим, а потом мы его больше уже не толкали, а только, старались покрепче держаться и быстрей перебирать ногами. Мы с Софьей Захаровной были примерно одного роста, только она чуть потолще, так что составляли недурную пару. Колька! Часы!
