Алан Силлитоу - Бунтари и бродяги
«Первое, что мы хотим сделать, — сказал Джим, чтобы покончить со всем разом (впрочем, вполне вежливо), — так это купить кольца.»
Я видел, что события развиваются как обычно. Лицо миссис Скафдейл позеленело. «Так вы что, уже? — с ужасом спросила она у Филлис. — Это правда?»
Теперь будущая невестка вызывала у нее невообразимое отвращение. «Я не беременна, если вы имеете в виду это».
Миссис Скафдейл не догадывалась, что я подслушивал их беседу, но готов поспорить, что мы подумали об одном и том же: «Где же они устраивали встречи, в самом деле?» Но до меня сразу дошло, что никаких встреч не было, по крайней мере, таких, какие мы имели ввиду. И если бы миссис Скафдейл об этом догадалась тогда же, как и я, то они не расстались бы врагами и Джим, возможно, не женился бы так скоро.
«Ты только подумай, — однажды пожаловалась его мать моей, встретившись с ней в конце двора примерно через месяц после женитьбы Джима, — он должен сам стелить себе постель, но на ней невозможно спать, он постоянно ворочается, и она сбивается, — а я ведь его предупреждала.»
Все надеялись, что Джим все-таки сможет спать нормально, потому что всегда недолюбливали домашних деспотов вроде миссис Скафдейл, которые все время с чем-то или с кем-то боролись. Конечно, нельзя сказать, что все мы были покорными, как овечки: бороться приходится в любом случае, ведь иначе остается только лечь и умереть. Но мамаша Джима была чем-то вроде ходячей афиши, которая гласила: я борец, а остальные мне и в подметки не годятся, потому что бороться я умею лучше всех. Это было крупными буквами выведено у нее на лбу, и все это видели, а подобное хвастовство никому не нравится.
Однако в отношении своего сына она не ошиблась. Джим недолго спал на своей кровати, хотя его жена была очень недурна собой. Теперь мне кажется, что ему не следовало от нее уходить. Не прошло и полгода, как он вернулся, и всем нам было любопытно знать, что же такое случилось в их семье. Когда мы в один прекрасный день увидели Джима, он шел через наш двор, неся чемодан и два бумажных свертка. Он выглядел как побитая собака, и на нем был тот же самый выходной костюм, в котором он женился: очевидно, он надел его, чтобы не помять в чемодане. Так, сказал я себе, самое время снова залезать на мой «насест», чтобы разузнать, что случилось у Джима и его роскошной женушки. Конечно, мы все ожидали, что рано или поздно он вернется к своей мамочке, честное слово, хоть в душе и надеялись, что этот бедолага все же научится жить без нее. Первые три месяца он почти не навещал ее, поэтому многие посчитали, что он счастлив в браке что жизнь женатого мужчины его устраивает. Но я-то знаю: после женитьбы парень будет часто навещать папу с мамой, если он счастлив. Это вполне естественно. А Джим жил своей семьей, или, по крайней мере, пытался это делать, вот почему я решил: его жена старается не пускать его к матери. После этих трех месяцев он стал появляться дома все чаще и чаще (но если муж счастлив с женой, то делать он будет как раз наоборот), иногда даже оставался ночевать; было ясно, что ссорятся они с Филлис все чаще и чаще. В последний раз он приходил сюда с забинтованной головой, напялив поверх повязки шляпу.
Я залез на свой «насест» до того, как Джим открыл заднюю дверь, и видел, как он вошел, и с какой радостью встретила его мамаша. Надо отдать ей должное, она была умной женщиной. Она все сделала для того, чтобы помешать их браку, и как следует обдумала свои действия, — держу пари, у нее был не один десяток планов. При встрече не было никаких упреков вроде: «Я тебе об этом говорила. Если бы ты меня тогда послушался, ничего бы подобного не произошло». Нет — она поцеловала его, заварила чай, потому что была уверена, что действует правильно и что именно так ей удастся вернуть сына домой. Вы не можете себе представить, как она была рада, когда взяла его чемодан и два свертка и отнесла их наверх, в его комнату (она даже не могла удержаться, чтобы не сиять при этом). Она хотела постелить ему кровать, пока закипит чайник, и оставила его на десять минут одного — поскольку знала, что ему сейчас хочется именно этого.
Но вам надо было видеть бедолагу Джима, его болезненное, постаревшее лицо: он выглядел так, как будто ему было сорок пять лет и как будто его только что выпустили из лагеря для пленных солдат японцы. Его взгляд был неподвижен, как у сумасшедшего, и он не отрывал глаз от пятна на ковре, которое поставил там, когда еще ходил на горшок. У его физиономии всегда было какое-то страдальческое выражение (кажется, он с ним родился), но теперь он выглядел так, как будто кто-то повесил над ним невидимую кувалду, которая может упасть в любой момент и размозжить ему череп. Если бы я не знал, что он — законченный придурок, который ушел от такой шикарной дамочки и еще жалуется на семейную жизнь с ней, то при виде его сердце у меня обливалось бы кровью от жалости.
Он просидел так с четверть часа, и я готов поклясться здоровьем, что он не слышал ничего, что происходило у них в доме наверху, как его мамаша стелила ему кровать и убирала комнату. Я со своего места все слышал прекрасно и мне только хотелось, чтобы она делала это побыстрее. Но она-то знала, что права во всем, поэтому решила еще протереть зеркало и почистить картины для своего безмозглого сынка.
Потом она спустилась вниз, и ее лицо светилось от радости (хоть она и старалась скрывать свои чувства как могла). Она поставила на стол перед ним хлеб с сыром, но он не притронулся к еде, и только жадно выпил три чашки чаю одну за другой, пока она, сидя на стуле рядом, смотрела на него, как будто хотела как следует поужинать за него.
«Я все расскажу тебе, мама, — начал он, как только она села рядом с ним и уставилась на него с другой стороны стола, чтобы дать ему возможность излить душу. — Все эти полгода я жил как в аду, и я ни за что на свете не хочу пройти через это снова.»
И теперь его прорвало. Казалось, что внутри него рухнуло что-то вроде дамбы, и поток слов полился наружу (по крайней мере, на картинах прорыв дамбы выглядит именно так). Он не мог остановиться. «Расскажи мне обо всем, сынок», — сказала она, хоть в этом не было никакой необходимости. Он дрожал как овечий хвост, поэтому мне жуть как хотелось узнать, чем все это закончится. Честное слово, я не смог бы все передать словами Джима, ведь они разрывали мне сердце; и я испытывал к нему все большую и большую жалость.
«Мама, — простонал он, макая хлеб с маслом в чай (я уверен, такое он никогда бы не осмелился проделать за столом в доме у своей роскошной женушки), — она устроила мне собачью жизнь. Ей-богу, и пес живет лучше в своей конуре, ведь у него все-таки есть радость в жизни — погрызть кость. Это началось сразу после свадьбы, ты же знаешь, мама, она была уверена, что рабочий парень вроде меня ей подходит, что он честный, порядочный и все такое. Не знаю, прочла ли она об этом в книжке, или она знала других рабочих парней, которые отличались от меня, но скорей всего, она об этом все-таки где-то прочла, потому что в доме у нее лежит несколько книг, которые я прежде никогда не видел, и она ни разу не упоминала о том, что в ее жизни были другие мужчины. Она часто повторяла, что выйти замуж за такого человека, как я — одно удовольствие, ведь у меня сильные и умелые руки, а на свете не так много парней, которые хорошо выполняют тяжелую работу. Она сказала, что умерла бы с горя, если бы ей в мужья попался какой-нибудь тип из офиса, который сел бы ей на шею, потому что думал бы только о своей карьере. Поэтому, мама, мне казалось, что в нашей жизни все будет хорошо, когда она говорила мне такие замечательные слова, честное слово. После них даже фабрика по плетению сетей казалась мне замечательным местом, и я с легкостью перекладывал бобины с одной машины на другую. Я был счастлив с ней и думал, что она счастлива со мной. Сперва она очень беспокоилась обо мне, даже больше, чем до женитьбы, и когда я приходил домой поздно вечером, она обычно беседовала со мной о политике, о разных книжках и о других вещах. Она говорила, что этот мир создан для таких парней, как я, и что править им должны мы, а не свора ублюдков-дельцов с толстыми кошельками, которые только и знают, что болтать целыми днями обо всякой ерунде, и не делают никому ничего хорошего.
Но, честно говоря, мама, я слишком уставал после работы, чтобы разговаривать о политике, и тогда она начинала задавать мне всякие вопросы, и сердилась, когда видела, что я не в состоянии ответить на то, что ее интересует. Она расспрашивала меня о разных вещах, о моем образовании, об отце, о наших соседях по двору, но я мало что мог ей рассказать, и совсем не то, что она стремилась узнать. Отсюда и пошли неприятности. Сперва она готовила мне обеды и ужины, я всегда мог попить горячего чайку, и у меня была сменная одежда, когда я приходил домой. Но потом ей взбрело в голову, что я должен каждый вечер принимать душ, и из-за этого тоже происходили ссоры, потому что я слишком уставал, чтобы мыться, иногда даже я так выматывался на работе, что у меня не было сил переодеться. Мне хотелось просто спокойно посидеть в рабочем комбинезоне, послушать радио, почитать газету. Однажды, когда я читал газету, она страшно разозлилась, потому что я не мог оторваться от спортивной колонки, где были результаты футбольных матчей. Она взяла спичку, и подожгла газету, так что вспыхнувшее пламя едва не обожгло мне лицо. Честно говоря, я тогда перепугался, потому что мне казалось, что мы все еще счастливы вместе. А ее эта „шутка“ так развеселила, что она даже пошла и купила мне новую газету, и я уж было подумал, что она хотела со мной примириться, а она вместо этого повторила свой дурацкий фокус снова. А через несколько дней, когда я слушал репортаж о бегах по радио, она сказала, что не переносит шума, и что я должен слушать что-нибудь более приличное, после чего выдернула штепсель из розетки и не захотела вставлять его обратно.
