Алан Силлитоу - Бунтари и бродяги
Миссис Леннокс продолжала вязать. «Я собиралась это сделать сегодня, но у меня не было времени.»
«Вместо тебя это вполне может сделать Ирис», — сказал Леннокс, садясь за стол.
Дочь подняла на него глаза: «Папа, я еще не допила чай». Ее ноющий протяжный ответ разозлил его. «Допьешь потом,» — сказал он с сердитым видом. «Камин надо зажечь немедленно, поэтому живо поднимайся и неси уголь из подвала.»
Но она даже не пошевелилась, продолжая сидеть с упорством капризной маменькиной дочки. Леннокс встал: «Не заставляй меня говорить тебе это второй раз.» — У нее на глаза навернулись слезы. — «Поднимайся, живо, — прикрикнул он. — Делай, что тебе говорят.» Он не обратил внимания на просьбы жены оставить дочку в покое и поднял руку, чтобы дать ей затрещину.
«Хорошо, я иду», — сказала она, поднимаясь и направляясь к двери подвала.
Тогда он сел снова, окинул взглядом широкий пустой стол и поставил локти на скатерть. «Ну, что у нас на ужин?»
Жена снова взглянула на него, оторвавшись от вязания: «Там в печке две запеченных селедки.»
Он продолжал сидеть, нервно перебирая пальцами нож и вилку. «Ну и? — спросил он, — я что, должен ждать всю ночь, пока ты дашь мне поесть?»
Она молча достала из печи блюдо и поставила перед ним.
«Опять селедка, — сказал он, отделяя от костей длинную полоску белого мяса. — Неужели ты не могла приготовить ничего другого?»
«Это лучшее, что я умею делать», — ответила она, но ее нарочитое спокойствие ничуть не умерило недовольство, хотя она не могла понять причину этого.
Он заметил ее невозмутимость, и это разозлило его еще больше. «Я в этом уверен», — язвительно произнес он.
Куски угля с шумом падали на пол около камина, где дочь разжигала огонь. Он медленно разделывал селедку на куски, но не приступал к еде. Двое других детей сидели на диване и молча смотрели на него. С одной стороны тарелки он складывал кости, а с другой — мясо. Когда к нему подошел кот и потерся ему о ногу, он вывалил часть рыбы с тарелки на линолеумный пол. После того, как кот, по его мнению, наелся, он отшвырнул его ногой в сторону с такой силой, что тот ударился головой о сервант. Животное мявкнуло от боли и принялось вылизываться, глядя на него полными удивления, огорченными зелеными глазами.
Он дал сыну шестипенсовую монету, чтобы тот купил ему газету «Футбольный обозреватель». «Поторопись», — крикнул он ему в след. Потом он отодвинул от себя тарелку и кивнул в сторону плохо приготовленной селедки: «Я не буду это есть. Лучше пошли кого-нибудь за пирожными». «И приготовь-ка свежий чай, — добавил он как бы невзначай, — чайник уже кипит.»
Он зашел слишком далеко. Зачем он превратил этот субботний вечер в сущий ад? У его жены застучало в висках от злости. С бешено бьющимся сердцем он выкрикнула ему: «Если ты хочешь пирожных, иди и покупай их сам. И сам готовь себе чай.»
«Когда муж приходит домой после тяжелого рабочего дня, он вправе рассчитывать на чашку чая», — сказал он, гневно глядя на нее. И он кивнул в сторону сына: «Пошли его за пирожными».
Мальчик уже поднялся, но она его остановила: «Не ходи. Сядь на место.» «Иди туда сам, — сказала она мужу. — Ты можешь выпить тот чай, который я уже приготовила, он еще хороший. Дома все в порядке, а ты устраиваешь скандал. Видимо, проиграла твоя любимая команда, и ты решил сорваться на нас, — потому что я не вижу другой причины, из-за которой у тебя могло так испортиться настроение.»
Эта возмущенная тирада жены окончательно вывела его из себя, и он поднялся, чтобы поставить ее на место. «Ты что, забыла, с кем разговариваешь?» — заорал он.
Ее лицо побагровело. «Я только сказала правду, которую тебе не мешало бы услышать.»
Он взял в руки тарелку с рыбой и медленно, аккуратно стряхнул еду на пол. «Вот что следует сделать с твоей чертовой жратвой», — прошипел он.
«Ты идиот, — завопила она, — шизофреник!»
Он ударил ее один, два, три раза по голове и толкнул на пол. Младший сын заплакал, а его сестра выбежала из комнаты…
Фред и его молодая жена слышали сквозь тонкие стены, что происходило в соседнем доме, у Леннокса. До них сперва доносились приглушенные голоса, звук падающих стульев. Однако, услыхав пронзительный вопль, они поняли, что у соседей что-то неладно. «Трудно представить, — сказала Раби, соскользнув с колен мужа и поправив ночную рубашку, — такой скандал, и из-за чего? Только из-за того, что проиграли „Ноттсы“! Я так рада, что ты не похож на Леннокса».
Раби было девятнадцать лет, и, хотя замуж она вышла всего месяц назад, уже было заметно, что она беременна. Фред обхватил ее сзади за талию: «Я не такой дурак, чтобы устраивать скандалы по пустякам».
Она высвободилась из его объятий. «Хорошо, что это так. Потому что иначе тебе было бы несдобровать!»
Фред уселся перед камином со смущенной улыбкой чеширского кота на лице, тогда как Раби отправилась на кухню готовить ужин. Шум за стеной уже стих. Жена Леннокса хлопала дверьми, ходила туда-сюда, выходила из дому, и наконец, забрав детей, ушла от мужа в очередной раз.
Позор Джима Скафдейла
Я легко поддаюсь чужому влиянию, и мой разум похож на флюгер, когда кто-нибудь берется убедить меня изменить свое мнение. Но при этом существует одно правило, которому я всегда буду следовать и от которого не отступлюсь ни при каких обстоятельствах. Вот о нем-то я и хочу рассказать вам в этой истории. Главный герой в ней — Джим Скафдейл.
Я никому никогда не позволю убедить себя в том, что человек должен оставаться рядом с родителями после того, как ему исполнилось пятнадцать. Начать жить самостоятельной жизнью можно еще раньше, даже если это и противоречит закону, как и многое другое в этом гнилом мире надежды и славы.
Вы ведь не можете держаться за материнскую юбку до конца своих дней, хотя готов поклясться, что многим очень даже не хотелось бы ее отпускать. Джим Скафдейл был одним из таких парней. Он так долго оставался под опекой своей мамочки, что в конце концов не мог себе представить ничего другого, а когда попытался изменить жизнь, то, я готов поклясться, он не заметил разницы между материнской юбкой и подвязками жены. Впрочем, я уверен, что его одетая с иголочки красотка должна была вдолбить ему в голову, что разница между ними все же существует, — до того, как отправила его обратно к родительнице.
Так вот, я никогда не стану таким, как он. Как только я увижу хоть малейшую возможность получить деньги на жизнь (пусть даже мне придется воровать газовые счетчики, чтобы прокормить себя), я уйду из дома. Вместо того, чтобы тратить время на занятия арифметикой, в классе я внимательно рассматриваю под школьной партой атлас, чтобы заранее спланировать, какой дорогой лучше пойти, когда придет время (с мятой географической картой в заднем кармане): на велике — до Дерби, на автобусе — до Манчестера, на поезде — до Глазго, на угнанном автомобиле — до Эдинбурга и на попутных машинах — до самого Лондона. Меня все время тянуло рассматривать карты, с их красными дорогами, коричневыми холмами и замечательными городами, поэтому неудивительно, что я совсем не умею складывать и вычитать.
Конечно, я знаю, что всякий город похож на любой другой: в них во всех полно воров в гостиницах, которые норовят стянуть у тебя последний шиллинг, если предоставишь им хоть малейшую возможность; все те же фабрики, где запросто можно найти работу, если, конечно, повезет; одинаковые вонючие дворы и дома, окна которых ночью похожи на черные пятна или на светлячков, когда внезапно включаешь свет, но не смотря на то, что они так похожи, между ними есть сотня различий, и никто не станет этого отрицать.
Джим Скафдейл жил в нашем дворе со своей мамой, и его дом был похож на наш, с той лишь разницей, что стоял почти в плотную к велосипедной фабрике, — то есть фабричные цеха были практически у них за стеной. Я не мог представить, как они могли жить среди такого шума. Они как будто находились внутри самой фабрики, потому что грохот у них дома стоял убойный. Однажды я зашел к ним, чтобы сообщить миссис Скафдейл, что мистер Тэйлор из магазина хочет поговорить с ней о заказе еды, который она ему сделала. Когда я разговаривал с ней, мне было слышно, как работают моторы станков и шкифы, и как падают металлические прессы; казалось, что они вот-вот пробьют стену, и в доме Скафдейлов будет новый участок цеха. И я бы не удивился, если бы узнал, что именно из-за этого нестерпимого шума, а так же из-за собственной мамочки, Джим совершил то, о чем я и собираюсь вам рассказать.
Мамаша Джима была высокой женщиной, настоящей шестифутовой великаншей, — и к тому же сущей мегерой. Она держала дом в безукоризненной чистоте и вдоволь потчевала Джима пудингами и тушеной бараниной с луком и картошкой. Она была «целеустремленной женщиной», то есть обычно добивалась, чего хотела, и твердо знала: то, что она хочет — правильно. Ее муж умер от туберкулеза почти сразу после рождения Джима, и миссис Скафдейл была вынуждена пойти работать на табачную фабрику, чтобы получать деньги на жизнь себе и сыну. Она работала до седьмого пота уже давно и делала все возможное и невозможное, чтобы свести концы с концами, когда жила на пособие по безработице. Надо отдать ей должное: у Джима всегда был выходной костюм на воскресенье, который смотрелся намного лучше, чем у прочих парней нашего двора. Но тем не менее он был довольно низкорослый, хоть и питался лучше нас всех: когда мне было всего тринадцать, а ему — двадцать семь, мы были с ним одного роста (тогда мне показалось, что он перестал расти). В тот год началась война и Джима не взяли в армию из-за плохого зрения, и его мамаша была очень рада, потому что ее муж во время Первой мировой попал под газовую атаку. Мы тогда тоже жили, как нам казалось, в роскоши, потому что на нашем столе каждый день были джем (правда, слегка подпорченный) и говядина. Джим остался со своей мамашей, но мне кажется, что в конечном итоге это оказалось даже хуже, чем если бы он пошел на войну солдатом и его там укокошили бы фрицы.
