Пол Тот - Ш-ш-а...
– Он спокоен, как любой другой пассажир самолета.
В маленьком овальном окошке молится богомол. Что он делает на борту?
– Нету никаких насекомых. Во всяком случае, никто еще не жаловался. Я все кругом опрыскиваю дважды в год. Если тебя это волнует, не будет никаких проблем.
Мир ненадолго складывается воедино, а потом расплывается, развинчивается, детали разлетаются в стороны.
– Старик, чего когти рвешь? Сюда греби.
Пассажирка заворочалась, заерзала, устраиваясь поудобнее, прижалась лбом к стеклу, потея, затуманивая иллюминатор.
– Принести вам чего-нибудь?
– Выпить? Я бы выпила. Джин с…
– …Давай выпьем.
Мир растаял, опустел от меня, превратился в диванные подушки, в стенные панели, в пластик и стекло.
– Пожалуйста, ваш джин.
– Он шевелится. Разговаривает во сне.
– Ничего, мэм. Пилот не взлетел бы, если б возникла какая-то опасность.
– Я ничего и не говорю. Сижу выпиваю, и все.
Я свернулся калачиком, обхватил себя за колени, лицо мокрое от воды из-под роз. Мир ненадолго складывается воедино, а потом расплывается, развинчивается, детали разлетаются в стороны.
– Пожалуйста.
– Боже, какая крошечная бутылочка.
– Говорят, нам вообще не следует подавать спиртное.
Соседка толкнула меня локтем, стараясь, чтоб вышло не грубо, только все равно вышло грубо. Граница между ожидаемым и желаемым перемещается с такой дьявольской скоростью, что вообще веришь в существование этой границы единственно потому, что тебе кто-нибудь постоянно показывает, где она находится.
Я толкнул ее в ответ.
– Извините, пожалуйста!
Сумасшедшие, преступники, еще хуже – старухи, напрочь перегораживающие проход толстыми задницами, которые тычутся тебе прямо в лицо… никакого понятия о приличиях.
– Мэм… мэм!..
– Можно забрать ваш бокал?
– Можете заодно и меня забрать. Он так и не успокоился.
Она оставила гореть лампочку для чтения, направленную мне прямо в глаза, белую, флуоресцентную, как фальшивое солнце.
– Извините за беспокойство, но…
– Я пересажу вас на другое место. Это наша вина. Врачи сказали…
– Понимаю. Просто очень нервничаю.
Пассажирка протиснулась мимо меня.
– Не принесете еще выпить?
– Ну… пожалуй.
– Я о вас чего-то не знаю? Кто-то вам дал специальное разрешение пить у всех на глазах?
– Сейчас принесу.
Я остался один. Она направила на меня маленький вентилятор, крошечный бриз. Скоро ветер начнет выдавливать стекла и стены. Будто выключишь телевизор, и вдруг слышишь, как птицы щебечут, как ветер шумит. Но ведь эти звуки раздавались и прежде, а ты не замечал под ракетные выхлопы в своих мозгах. Ветер дует в листве во дворе, шепчет слова, начинающиеся на «ш-ш-ш», сквозь которые едва слышно людей, разговаривающих в другой комнате.
– Спасибо. – Я едва расслышал пассажирку. – Обычно я не пью.
Слушай, Шорти, я твои мысли читаю. Чистый скотч. Выпью свою кровь до капли, исчезну из времени и пространства.
Не время сейчас путешествовать. Синкопированный регтайм. Время мимо течет в никуда. Возможно, мы не приземлимся. Возможно, плывем прямо к смерти, абсолютно ничего не зная.
24
Наверное, полиция нашла скомканное письмо и обратилась к Мисси. Все как-то устроилось, я прилетел домой в самолете, как и обещал таксисту. Опять бреду себе по тем же самым улицам, ни черта не делая, только думая, плыву под холщово-серым небом или под солнцем, кислым как грейпфрут, и всем на меня глубоко наплевать, черт возьми. Мир даже хуже, чем раньше, перемалывает и перемешивает все, что я вижу, думаю, слышу, вкушаю, нюхаю, пока в памяти иногда не всплывают, как солнце, светящее сквозь октябрьские листья, Лос-Анджелес, Денвер, другие места, где мне довелось побывать.
Лежу на матрасе в номере мотеля, стараясь сосчитать дырки в навесном потолке. Дошел до двадцать четвертой, когда дыры стали сливаться, словно слишком близко разглядываешь фотографию, потом отодвигаешь подальше, и из чернильных точек вновь рождается образ. Теперь это образ Иисуса.
– Вот к чему я веду, Рей. Ты везде бывал в этом проклятом городе, за исключением одного места – церкви. Только туда никогда не пробовал заглянуть, черт возьми.
Ну, я знаю, Иисус не стал бы так говорить, хотя, может быть, с каждым Он разговаривает чуть-чуть иначе. Может, будь я учителем, говорил бы искусно и гладко. А с тупым болваном на палочке – как неотесанная деревенщина.
– Да ведь я ни хрена не знаю про религию.
– И не надо, Рей. В любом случае знать там особо нечего. Все эти годы Я отравлял тебе жизнь исключительно для твоего возвращенья домой, ко Мне. А теперь догадайся. Вот он ты, у Меня перед глазами, отлеживаешь задницу, пересчитывая дырки в потолке, несешься в пространстве, кружишься, словно пьяный. Разве ты мог бы прийти ко Мне другим путем, если ведешь себя как полный идиот? Тебе терять нечего, Рей. Заглядывая в сортирную дыру, которую ты зовешь домом, Я ничего не вижу. Черт возьми, Рей, Я просто стараюсь вбить тебе в башку хоть немножко рассудка. Прошу только сходить в церковь и поговорить с проповедником. Просто спроси его обо Мне, расскажи о нашем разговоре, и Я обещаю, что все, наконец, обретет смысл. Ты ведь этого хочешь, правда?
– Именно, черт побери. Это было бы чудо.
– Правильно, черт побери. Я и обещаю чудо.
– Хорошо, Иисус.
Через полчаса стучу в большие бронзовые двери первой попавшейся церкви. Сначала никто не ответил, поэтому я опять постучал, посильнее.
И услышал знакомые звуки:
– Ахххххххххххх, – разносилось эхо. – Ахххххххххххх. Иду, иду. Ахххххххххххх.
Дверь открылась, и в разноцветном витражном свете стоит тот старик, что катил тележку с покупками и объяснял, где Шарашка или, лучше сказать, где ее нет. Большие бронзовые двери… будь я проклят, ведь он же хотел мне сказать, что это и есть Шарашка. Старик опирался на швабру, будто был хозяином церкви.
– Чем могу помочь? – спросил он.
– Я Рей.
– Рей? С виду как бы знакомый. Вместе выпивали… до того, как?…
Ему не пришлось ничего вспоминать. Я просто сказал:
– Хочу поговорить с проповедником.
– А, ну, пожалуй, сумею кое-что сделать. Проповедника нет. Ушел по делам. Хотя, знаешь, я был проповедником, пока пить не начал.
– Но я должен поговорить с…
– Ахххххххххххх, – сказал он. – У тебя есть вопросы? Поверь, нет ни одной кривой дороги из дома, которую я бы не знал. Теперь прочно стою на ногах.
Я чертовски надеялся, что Бог поймет мое затруднительное положение.
– Ладно. У меня есть вопросы. Вопросы насчет Иисуса.
– Ахххххххххххх, понятно. Ты заблудился и ищешь. Разве это не ко всем относится?
– Да. Верно.
– Ахххххххххххх, ну, пойдем в кабинет проповедника. Он возражать не будет, зная, что это был мой кабинет.
И вот я сижу за письменным столом, рассказываю свою историю, как велел Иисус. Не поручусь, что каждое слово правда, но близко. Все время, пока я говорил, он на меня пристально щурился, склонив набок голову, изображая губами знакомое «О». А я говорил, говорил, объяснял. Зная, где он был, прежде чем поднялся на ноги, думал, что понимает. Побывав на дне мира, знает, что каждый слышит голос Иисуса соответственно своему пониманию и разумению.
Ближе к концу он опустил глаза, наверное, для того, чтобы сосредоточиться. Долго молча сидел. И я тоже сижу в ожидании, что он обо всем этом скажет. Наконец, он сжал кулаки и подпрыгнул, как будто какой-нибудь Томов индеец только что пустил стрелу ему в задницу.
– В чем дело?
– Господь никогда так не разговаривает!
– Но ведь разговаривал. Прямо так и сказал. Как я говорю, так и Он говорил, чтоб я понял.
– Я пока в своем уме, и если бы не был Божьим человеком, схватил бы тебя за глотку и удушил. Удушу тебя, дьявол.
– Дьявол?
– Заходишь ко мне в церковь с такими речами? Рассказываешь, будто Иисус бранится и сыплет проклятиями, как простой… Убирайся отсюда. Не хочу тебя видеть. Плюну тебе в лицо.
Я встал, попятился. Он затряс кулаками. Я замер, застрял во времени, наблюдая, ожидая, зная, что теперь в любую минуту, в любую секунду…
И точно, он пошел на меня. Я сразу выскочил из времени. Уже чувствовал руку на спине рубашки, толчки и рывки, но вывернулся и вылетел оттуда, скользя на навощенном полу. Помчался изо всех сил, широко распахнув двери церкви.
Выскочил на воздух, побежал к мотелю. Перебежал дорогу, по которой ехала машина. Отскочил и почти уж упал на траву в целости и сохранности, да споткнулся о бровку, растянувшись на тротуаре.
И прежде чем удариться головой о бетон, понял, что даже Господь издевается над бедным старичком Реем.
Знаю, что я в больнице, помня запах после той самой зеленой таблетки. Открыл глаза, почувствовал себя так спокойно, как еще никогда в жизни не чувствовал. За окном видно солнце, небо, ничего ни о чем не надо говорить. Полная тишина, кроме дыхания мужчины на соседней койке, полная чистая тишина, словно марширующий оркестр моей жизни остался позади со всем своим звоном и грохотом. Должен, в конце концов, прекратиться его долгий и шумный марш.
