Владимир Корнилов - Без рук, без ног
— Ты хорошая, — сказал я. Был пьяный, жалел ее и ничего противного в ней не чуял. Ничего, кроме чистого запаха стирального мыла. Надрался здорово и еще у Вячиных курил. Теперь ничего, кроме стирального мыла, не слышал. Наверно, нюх отшибло.
— Нечего меня жалеть, — повторила она медленнее, но руки моей не скинула. — Ох, Валерка. Как я его забыть, дурака, хочу! Как помнить не хочу! Вот так бы плюнула и растерла. — И она шаркнула шлепанцем.
— Не надо, — прошептал я.
— Нет! Надо! Надо. Надо — вот как надо! — Она резанула себя ладонью по толстой шее. Лацкан халата отвернулся.
— Не защищай его! — шептала она. — Не защищай. Ничего ты не знаешь. И ничего понимать не можешь. Это был страшный тип. Страшный. Страхолюд несчастный. Да я плюнуть на него хочу. Жениться на мне вздумал… Жениться… Так я за него и пошла… Жених тоже…
— Не ругай, — попросил я.
— А ты чего защищаешь? Чего? Что ты знал? Ты моего Костю знал? Вот Костя мой, майор, — это был человек! Это мужик был. Три недели жили, а когда приснится, холодная проснусь. А этот — тьфу. Собачья радость… Пожалела героя войны. А Костю — убили… — И она опять заплакала.
— Козлову тоже плохо, — шепнул я.
— А ты не защищай. Тоже защитник. Ты сосунок. Ты сосунок, Валерка.
— Не злись…
— А ты не защищай. Ты, что ли, будешь ему передачу носить? Да туда не принимают передачу. Защитник! Ты за два километра обойдешь тот дом. А за чужой счет жалеть каждый согласен. А я не собес. Не дом престарелых. Не Канатчикова дача. Я баба. Женщина. Понимаешь?
— Не злись, — повторил я.
— Я хочу его забыть, Валерка. Ой, как хочу! Вытравить. Вымыть из себя к чертовой бабушке. Пусть из меня его выскребут. Не хочу его знать, не хочу. Давай его забудем. Давай, а? Или тебе слабо, Валерка?!
Она стала тяжело дышать, слезы катились по ее лицу, голому и ноздреватому, как брынза.
— Так он живой, — прошептал я.
— Живой! И я живая! И ты живой, Валерка! Давай его забудем. Давай сразу. Прямо сейчас! — И она сжала мою голову и сунула к себе за отвороты халата. Я был пьян. Никакого запаха, кроме все того же мыла, не слышал.
— Ну как, чувствуешь? — задыхалась Светка. — Чувствуешь? Я сама чувствую. Память? Плевала я на эту память. Давай двери закроем, — и она накинула крючок.
Я был такой пьяный, что не соображал. Ничего у нее под халатом не было, — одно тело, большое, желтоватое: еще не загорала. Но ведь я никогда голых женщин не видел. Спасало то, что был пьян. А то бы меня и на минуту не хватило. Но я был пьяный и усталый. Она вздымалась подо мной, как целый материк, а я все равно был пьяный. Может, если б это было с Марго, я бы протрезвел. Но даже сквозь эту пьянь чувствовал, какая мне Светка безразличная, жутко знакомая, почти уже надоевшая, как будний день, как работа на огороде под солнцем, когда пить хочется, а за водой идти далеко. И работать лень, и отдыхать тоже лень, и возишься, возишься, окучиваешь картошку, и работа идет, но как-то в полусне, на жаре, без всякой радости. Светка целовала меня, тормошила, нет, не кусала, но целовала, крепко, больно, изнывала:
— Валерка! Валерка!..
А я все еще был на взводе. Она тряслась, большая, огромная, жутко огромная, как белая рыбеха, только теплая, с этим запахом стирки, жутко обыкновенная — с огромным ртом и безбровым лицом. Я уже начинал трезветь, трезвел, головой трезвел, но сам по-прежнему был на взводе. Она вздымалась, а я все еще держался. Она не понимала, почему я такой. А я просто был пьяный.
И вдруг все во мне обрушилось, все — отец и его Япония и его сын в Харькове. Мать, ее Германия и то, что она скоро родит. Берта, Федор, которые ждут, ждут, ждут — ждут меня и уже не на шутку тревожатся, и Федор прикуривает одну беломорину от другой. И Ритка, которая, конечно, тоже ждет и выбегает в коридор на каждый телефонный звонок. Все во мне вдруг рухнуло, рухнуло, покатилось. Я стал словно таять, стал легким, легче легкого — и вот уже совсем невесомый, почти мертвый лежал на Светке, как на плоту, куда доплываешь, выбившись из сил. Светка была жутко огромная, необъятная в раскинутых полах халата.
Вдруг я заметил, что даже не снял сапог. И тогда зазвонили. Один раз, второй. Кто-то рвался в квартиру.
— Ложись рядом, — шепнула Светка.
Кто-то наяривал в звонок.
— Погаси свет, — приказала шепотом.
Я схватился за лампочку — была как включенный утюг.
— Ну и черт с ней! — сказала Светка. — Тебе плохо было?
Я промычал ей в плечо какую-то ложь. Я уже понял, что пропал, что мне конец. Но пока это чувство задвигал подальше, подальше, так далеко, что мне снова захотелось спрятаться в Светке, укрыться в Светке, потеряться в ней.
— Валерка, ты что? — удивилась она.
А мне хотелось в ней скрыться, чтоб не было меня, чтоб не нашли. Искали бы и не нашли. Я был все еще легкий, а она была огромная, рыхлая, с тем же запахом выстиранного белья и мыла. Сердце у меня стучало, било прямо по ребрам, никаких сил сдержать его не было — и в это время где-то далеко щелкнул замок, кто-то зашаркал по полу, а следом кто-то застучал каблуками. Сначала забарабанили в какую-то дальнюю дверь, а потом застучали каблуки — сердце у меня билось, билось, я еле успел привести себя в порядок, когда забарабанили в нашу. Властно, как, наверно, стучали в нее позавчера ночью, когда брали Козлова. Я был все еще пьяный, но уже понял, что это Марго и, не взглянув на Светку, откинул крючок на дверях. И там действительно стояла Ритка.
— А-а-а! — завыла она, как сирена, стрельнула глазами по Светкиным голым коленям и кинулась прочь, а я за ней, по длинному коридору, где никогда не бывал. Но она уже дернула рычажок английского замка и вылетела на площадку.
— Рита! — схватил я ее за руку, но она вырвалась и правой неловко размахнулась мне по лицу.
— Вот тебе! Вот! Вот, гадина… — Лупила она меня кулаком, но не очень больно или я боли не чувствовал. — Мало тебе вчера было?! Ах ты, жидовское молоко! Да, жидовское, жидовское! — Заблестела она своими большими, навыкате, глазами и кинулась по лестнице вниз.
Я не побежал следом.
— Прости, Валерка, — сказала Полякова. Она тихо вышла из дверей.
— Ладно, — отмахнулся я. Мне теперь и вправду было все равно. Я стал совсем трезвый. Пьянь ушла, как боль из зубного дупла, когда туда затолкаешь аспирин.
— Мне не хотелось тебе плохого, — сказала Светка. — Я не думала, что у вас так.
— Ничего, — сказал я. Теперь мне уже было ясно, что делать.
— Мне совсем не хотелось тебе мешать, — сказала Светка. — Я не такая.
— Ничего, — снова сказал я.
Хмель кончился. Он словно высох, как пот на лице, под мышками и на лопатках. Я стоял абсолютно трезвый. Все было видно далеко вперед, как холодным осенним утром.
— Прощай, Света! — помахал я ей с нижней площадки.
26Сержант, шофер «опель-кадета», уперся и ни в какую не хотел везти. Я его не останавливал — он меня сам окликнул: не знал, как проехать. Вот тогда мне пришла идея доехать до дому, чтобы быстрей все кончить. Чтобы времени на передумать не осталось.
Я вытащил два червонца, а он не соглашался. Я добавил еще красную, а он стал ругаться, зачем соблазняю, у него времени нет. Мне было все равно. Я бы вообще все деньги отдал. На что они мне теперь.
— Ремень хоть застегни, — сказал сержант, распахивая дверцу. Оказывается, у меня конец ремня и пряжка порознь болтались.
— Спасибо, — сказал я, вытащил ремень из гольфов, свернул и сунул в карман.
— Напился? — спросил сержант.
Я кивнул. Некогда было с ним разговаривать. Я хотел дома все это сделать сразу, не раздумывая. Даже записок не писать, и теперь со всеми прощался, кого помнил. А чего писать? Просить прощения у Козлова? Так он его не услышит! Да и как объяснить: не хотел, мол, со Светланкой… а получилось… Нечего было объяснять. Без того все ясно. Я прощался с другими. Теперь знал, что не струшу. Ничего уж такого не осталось, ради чего стоило бояться. Прятаться не для чего было и бежать было некуда. Я ведь понимал: от себя не спрячешься, да и всюду жизнь одна. Даже в ауле. Всюду одинаково, и, если жить хочешь, сиди на месте. А мне уже не хотелось.
Голова работала четко, как спидометр. Каждый квартал, каждый дом отмечался. Вот Могэс, Лубянка (наверно, там Козлов), Лубянский пассаж, Центральные бани, Малый театр, Большой, СНК, Американское посольство, университет, поворот на Герцена, зоомузей, на той стороне — консерватория. Никитские ворота. Дальше «кадет» набрал скорость — зоопарк, аптека, Пресненская застава и половина нашей Ваганьковки. Старик сидел у проходной на лавочке. Что он, вечный, что ли?
— Ты как граф, — сказал мне, когда я вылез из «опеля». Гришки не было. Наверное, опять пошел на розыски. Что ж, может, и найдет. Я вскользь о нем подумал. Некогда было. А была бы вечность в запасе — сам бы пошел на поиски той вчерашней, что билет у меня просила. Не везет мне, вернее, не везло с настоящими девчонками. Ну и черт с ними. Уже некогда. Самое главное — не думать о Берте, как она сюда прибежит и начнет рыдать надо мною, вспухшим и скособоченным. Мне показывали ту фотографию Есенина. Красивого мало. У меня, наверно, еще и язык вывалится.
