Владимир Кессених - Море Ясности
Владимир Кессених - Море Ясности краткое содержание
Владимир Кессених
Море Ясности
1
Знакомство с Лекой и астрономией началось с того, что однажды, роясь на самолетной свалке за городом, я нашел исправный оптический прицел с немецкого бомбовоза.
В сорок шестом году эта свалка продолжала одаривать людей жалким богатством. Отсюда, как из развороченного муравейника, стекалось оно в город на тачках и велосипедах, в мешках, карманах, за пазухой. Оно выплескивалось на толкучку зажигалками из плексигласа, огромными оранжевыми калошами из авиационных камер, ножами с наборными ручками и мундштуками.
Теплые от ребячьих пальцев красивые черно-белые снаряды ложились в костры, и на земле прибавлялось калек. Но люди-муравьи по-прежнему с жадностью золотоискателей копались в жалких дарах войны, и среди них я, маленький тощий муравей, перепачканный сажей и глиной, тоже рылся в земле. Что я искал? Что я хотел найти?
«Часы» — черный круглый прибор с расколотым окошком и погнутой стрелкой. Его можно разобрать, и перед тобой откроется хитросплетение мембран, пружин, шестеренок. Из листов дюраля получаются отличные щиты. Из магниевой стружки можно сделать бенгальский огонь. Но предел мечтаний — трубка прицела. Это груда увеличительных стекол и призм.
Когда смотришь сквозь призму, мир преображается. Он становится веселым и ярким. Даже развалины, даже крутые изломы обгорелых стен расцвечиваются радужной каемкой. Небо в пустых провалах окон кажется голубым и зеленым. И в небе не одно солнце, а целых два!
Я люблю смотреть в призму. Увеличительным стеклом я люблю выжигать узоры на доске. Я люблю еще собирать монеты, а за каждое стеклышко можно выменять горсть тусклых, легковесных трофейных монет…
Мне повезло. Среди месива элеронов и плоскостей «мессершмитта», среди закопченных кусков обшивки и разноцветных жгутов проводки я нашел трубку. Срывая ногти, я очистил ее от промасленной земли, отковырнул крышки и задохнулся от восторга: на чистой синеве оптики горело крошечное солнце…
2
Ходить на самолетную свалку нам было строжайше запрещено. Не проходило недели, чтобы в степи кто-нибудь не подорвался на минах, оставленных немцами. Поэтому мама, узнав, где я был, расстроилась до слез, обещала продержать меня взаперти до самой школы, а «весь хлам» (так она называла мои трофеи) грозилась выбросить на помойку. Весь вечер я просидел дома.
На следующий день, когда мать ушла на работу, я спустился во двор, изнемогая от желания немедленно похвастаться своей находкой. Как назло, никого из ребят не было.
Послонявшись по двору, я уселся на солнышке на узкой деревянной скамейке, достал перочинный нож и стал потрошить трубку. Вдоволь пропотев над крошечными винтами, я вынул из трубки все до одной линзы и разложил их рядком на скамейке. Выбрав самое толстое стекло, я решил выжечь свое имя.
Солнечные лучи собрались в ослепительную точку, потом точка потемнела, и оттуда, как из кратера вулкана, повалил дым. На многострадальной доске появились две корявых буквы «В» и «Л», когда кто-то заслонил солнце. Вулкан перестал дымить.
Передо мной стоял незнакомый парень в майке и парусиновых туфлях на босу ногу. Он был повыше меня и пошире в плечах. На загорелом лице темнели веснушки. «Через решето загорал», — ехидно подумал я. Парень держал в руках два солдатских котелка и жадно, не отрываясь, смотрел на стекла. На всякий случай я быстро сгреб стекла и сунул в карман.
Парень осторожно поставил котелки на землю, сел рядом со мной, помолчал и вдруг спросил:
— Чем ты увлекаешься?
Я ожидал чего угодно, например: «Где взял стекло? На что будешь менять? Давай сюда, а то хуже будет!» — и готовился соответственно ответить. А тут вдруг: «Чем увлекаешься?» С какой стати я должен был откровенничать с каждым встречным?
По правде говоря, точно я не знал, чем я увлекаюсь. Но признаться в этом мне казалось обидным. Поэтому я сказал:
— Я хочу быть моряком.
Парень понимающе кивнул.
— А я увлекаюсь астрономией. Мне нужны вот такие стекла, чтобы сделать телескоп.
— На что тебе сдалась эта астрономия?
Парень даже подскочил.
— Как на что? Вот так моряк! Да как ты в море без астрономии корабль вести будешь?
— По компасу.
— «По компасу», — передразнил парень. — А если компас врать начнет, как в «Пятнадцатилетнем капитане»?
— В каком капитане?
— Эх ты, темный человек, даже Жюля Верна не читал.
— Раз я темный, а ты светлый, давай вали отсюда, пока я своих ребят не позвал!
— Да не сердись, чудак. Пойдем лучше ко мне, я тебе свои приборы покажу и книжку дам почитать!
— Куда это «ко мне»?
— Я здесь рядом живу, в двадцать девятом доме. Давай познакомимся. Меня зовут Лека. А тебя?
И парень протянул мне руку и посмотрел мне в глаза. Я глянул ему в глаза и увидел, что они у него разные: один карий, другой — серый. И эти разные глаза были такие честные, такие веселые, что у меня сразу хорошо стало на душе. Я крепко сжал его руку.
— Меня — Владька. Пошли.
3
Божка я увидел сразу, едва переступил порог. Он стоял на сундуке, прикрытом куском марли, щурил косые глаза, улыбался во весь рот, охватив короткими ручками пузатый живот. А еще в комнате был стол у окна и две солдатские койки, застеленные синими одеялами. Я щелкнул пальцем по медному брюху. Божок зазвенел.
— Есть хочешь? — спросил Лека и, не дожидаясь ответа, сунул ложку и пододвинул котелок.
Для приличия я пару раз отказался, а потом мы с ним так налегли на свежую похлебку, что через минуту в котелке заблестело дно.
Дожевывая на ходу, Лека направился к сундуку, вместе с марлей снял божка и поднял тяжелую крышку. Тут-то и начались чудеса.
Сперва Лека достал плоскую черную коробку, похожую на готовальню, и передал мне.
— Открывай.
Я повертел коробку, нашел потайной стерженек и дернул его зубами. Коробка распалась надвое.
На лиловом потертом бархате было написано серебром: «ШВАБЕ. ФИЗИК-МЕХАНИК-ОПТИК ДВОРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА». В углублении лежал холодный и тяжелый, будто золотая секира, большой бронзовый транспортир. Гравировка шкалы была четкой и тонкой, как волос.
— В старину такими штуками капитаны на карте прокладывали курс корабля, — сказал Лека.
Темно-красный полированный ящик Лека мне не доверил. Он сам возился с замком, пока тот легонько не щелкнул.
— Смотри, это секстант. Понюхай — ящик сделан из сандалового дерева. А теперь представь. Над угрюмым океаном низко несутся тучи. Каждый раз, когда в разрыве туч показывается солнце, Билли Бонс выходит на мостик с таким вот секстантом в руке. Он стоит, широко расставив ноги. Ему не надо щурить левый глаз. Он навсегда закрыт черной повязкой. Билли Бонс потерял его в битве при Трафальгаре…
Лека вынул секстант из ящика, привинтил окуляр, потом подвел меня к окну.
— Держи крепче и направляй на солнце!
Представляете? Я держал в руках настоящий морской секстант! Как этот чертов Билли Бонс, я стоял, широко расставив ноги, и смотрел на солнце, но не видел его.
— Чудак, — услышал я Лекин голос. — Кто же смотрит на солнце невооруженным глазом? Ты же ослепнешь! А фильтры для чего?
Лека быстро опустил перед трубкой два темных стеклышка. Я вытер слезы и увидел в окуляр скромный светлый кружок. Это все, что осталось от солнца.
— Теперь крути вот эту ручку. Сажай солнце на горизонт! Не знаешь? Опускай солнце на линию горизонта. Смотри сюда — это угол солнца над горизонтом. Капитан по этому углу точно высчитает, где находится его корабль. Тут, брат, кроме астрономии, еще математика нужна!
Я быстро взглянул на Леку. При чем тут математика? Уж не на переэкзаменовку ли по алгебре он намекает? Впрочем откуда ему знать? На всякий случай я решил его подковырнуть.
— Ночью солнца нет! Как же тогда?
— По звездам!
И Лека достал еще один сандаловый ящик. В нем был небольшой желтый шар, крест-накрест опоясанный медными обручами. Весь шар, точно воробьиное яйцо, был испещрен точками. Присмотревшись, я увидел, что шар, кроме точек, разукрашен непонятными буквами и значками.
— Узнаешь?
Я отрицательно помотал головой.
— Это звездный глобус. По нему моряки находят в ночном небе нужную звезду…
— Этот глобус тоже Билли Бонса?
— Моего деда. Он был капитаном дальнего плавания, только давно, еще до революции. Божка вот этого из Гонконга привез.
— А Билли Бонс при чем?
— Его я придумал, чтоб тебе интересней было слушать.
— Как же приборы к тебе попали?
— Дед подарил отцу, а отец мне обещал…
— Что обещал?
— Обещал подарить, но не успел. До войны мы в Москве жили. Отец в школе физику и математику преподавал. А потом ушел в народное ополчение и погиб под Волоколамском. Мама тоже была на фронте. Мы с бабушкой вдвоем жили, пока не эвакуировались. Бабушка в Сибирь поехала — шубу не взяла, а с этими приборами не рассталась. В Красноярске хорошо было. Зима — настоящая, снегу — завались, только есть было нечего. Квартирные хозяева добрые попались. Кормили, пока мама нас не разыскала и продовольственный аттестат не выслала. Тут я еще туберкулезом заболел. Утром захожу в комнату, а бабушка разложила на кровати все приборы, сидит и плачет. Выбрала английский хронометр и подзорную трубу и ушла на толкучку. Полдня ее не было. А морозы стояли тогда такие, что птицы на лету замерзали. Принесла бабушка кусок медвежьего сала, банку меда и два кругляша молока. Там, в Сибири, молоко, знаешь, как продают? Наливают в миски, бросают туда щепки, чтоб удобней вынимать было, и выносят на мороз. Когда молоко замерзнет, его складывают в мешок и несут на базар. Так вот, приготовила бабушка из всего этого какую-то отраву и давай меня поить. Потом она и другие приборы носила, только никто не хотел менять продукты на секстант и звездный глобус. Смеялись: «Смотрите, капитанша опять свои игрушки принесла!» Мне от медвежьего сала лучше стало, а бабушка хворать начала: видно, на толкучке простыла. Весной сорок четвертого года бабушка умерла. Я у хозяев остался, в детский дом не захотел идти, на завод учеником устроился. Перед концом войны мама меня забрала, и мы сюда приехали. Вот и все.
