Стивен Фрай - Теннисные мячики небес
Нед молчал.
— Не хочешь об этом говорить? Я тебя принуждать не стану, мальчик.
— Нет, дело не в этом. Я просто не знаю.
— Ладно, а давно ли ты здесь?
— Я… — Нед не знал, что сказать.
— Тут легко потерять счет времени. Но хотя бы отдаленные представления о последнем дне, в который ты еще был свободным человеком, у тебя имеются?
— Тридцатое июля. Только я был болен… придумывал всякие вещи. Вообще-то мне не следует думать о том времени. Доктор Малло говорит, что я должен забыть все те ассоциации, галлюцинации…
— Галлюцинация — это одна из немногих вещей, которым здесь можно доверять. Значит, тридцатое июля. А год?
— Восьмидесятый, — сказал Нед, чувствуя, как в душе его нарастает волнение. — Больше того, Томас — не настоящее мое имя. Меня зовут…
— Этого я знать не хочу. Пока. Если они сменили твое имя, не надо, чтобы кто-то слышал, как ты называешь мне прежнее. Давай, делай ход. Делай, делай. Попытайся вытащить эту бедную ладью из дерьма, если сумеешь.
Нед смотрел на плывшие перед его глазами фигуры.
— Вы позволите называть вас Бэйбом?
— Разумеется, ты можешь называть меня Бэйбом, и что за наслаждение откликаться на имя, произносимое голосом столь чистым и правдивым. И первое, что сделает Бэйб для Томаса, когда мы убедим нашу стражу, что заставить нас общаться была их идея, — научит его толком играть в schach, echeques, шахматы, chess, scacchi… называй как угодно, ибо в настоящий момент ты, юный балда, имеешь о них представление катастрофическое. А в довершение сказанного — шах и мат.
— Боюсь, все мои познания ограничиваются правилами.
— Я сейчас снова расставлю фигуры, а ты отвернись. И поникни этак истомленно, как безлистая лилия в Ленте. Тебе со мной скучно, ты находишь меня космически омерзительным, иными словами, ты считаешь меня смердящим, как наивонючайшая из вонючек. Но, прежде чем отвернуться, ответь мне на один вопрос.
— Какой?
— Как долго, по-твоему, ты здесь пробыл?
— Ну, какой сейчас год, я не знаю, но что-то около… нет, не знаю. Три года? Четыре?
— Десять, друг мой Томас. В следующем месяце исполнится десять лет.
— Что?
— Не так громко! И держи глаза долу. Сегодня, милостью Божией, восемнадцатое июня тысяча девятьсот девяностого года.
— Но не может же… не может же быть так много! Тогда выходит, что мне двадцать семь. Это невозможно!
— Сожалею, что именно мне приходится говорить тебе это, Томас, но выглядишь ты лет на тридцать, а то и сорок семь. На висках у тебя седина, да и выражение глаз далеко не юное. Так, стоп, он опять ест нас глазами. Отвернись и смотри в сторону.
Мартин с подлой, саркастической улыбочкой на физиономии приближался к Неду.
— Быстро сыграли. Не умеешь шахматы? Позволяешь сумасшедшему старику бить тебя?
Нед покачал головой, указал на Бэйба:
— От него пахнет.
— Ты приходить играть и говорить с Бэйбом каждый день. Каждый день на час дольше. Вам обоим на пользу.
— Но…
— Не «но». Не «но». Ты жаловаться, и я делать вас вместе все время. Может, поселить вас вдвоем? Тебе нравится? Делить комнату с вонючим стариком?
— Нет! — гневно ответил Нед, — Не нравится! И ты не имеешь права меня заставлять!
В следующие два месяца Нед возвращался к себе в комнату со спрятанными на теле листочками бумаги. На них было расписано все, что Бэйб знал о теории шахмат, — атаки, защиты, гамбиты, комбинации и используемые в эндшпиле стратегии. Курс обучения Неда начался с партий, сыгранных Филлидором и Морфи, с шедевров века романтиков, с партий, которые, подобно живописным полотнам, носили собственные имена, такие, как «Вечнозеленая», «Два герцога» и «Бессмертная». От них Нед перешел к эпохе Стейница и современному стилю, затем к изучению так называемой сверхсовременной позиционной теории, от которой голова у него пошла кругом. Далее последовало введение в дебюты и контрдебюты, язык которых вызывал у Неда приступы смешливости. «Каро-Канн» и королевская индийская, сицилийская и французская защиты, Джиоко Пиано и Рюи-Лопец. «Вариант дракона», Тартаковер и Нимцович. Отказной королевский гамбит и королевский гамбит принятый. Атака Маршалла. Связка Мароши. «Отравленная пешка».
— Мы не подружимся, пока не сможем вместе играть в шахматы. В тебе есть качества приличного игрока. Они есть во всяком. Все дело лишь в памяти и в нежелании относиться к себе как к молокососу. Если человек умеет читать и писать, значит, ему по плечу и шахматы.
Неду хотелось расспросить Бэйба о столь многом, но любые вопросы, задаваемые поверх доски, Бэйбом отвергались.
— Шахматы, паренек. Впери свое недреманное око в доску и давай играть. Твой ход, да не забудь о задней линии.
В первую же неделю доктор Малло зашел в солнечную комнату и отправил Бэйба прогуляться по лужайке.
— Я хочу поговорить с моим другом Томасом. Фигур я трогать не стану, — заверил он Бэйба, и тот удалился, шаркая и бормоча в бороду ругательства. — Ну, как тебе здесь нравится, Томас?
— Немного непривычно, — неуверенно ответил Нед. — Он очень странный человек, к тому же я и половины того, что он говорит, не понимаю. Он бывает очень груб, но если я не разговариваю слишком много, то, похоже, против моего присутствия не возражает.
— А скажи-ка, с кем-нибудь еще из пациентов ты беседовал?
— Да попытался пару раз, — ответил Нед. — Только я не знаю, кто из них владеет английским. Вчера огорчил вон того мужчину — сел с ним рядом в кресло, а он обругал меня по-английски.
— Да, этот доктор Майклз очень несчастный человек. Боюсь, от него тебе никакого толка добиться не удастся. Неуравновешен, но не опасен. Я рад, Томас, что ты оказался способным бывать здесь. А Бэйб не… — доктор Малло окинул доску взглядом, который Нед инстинктивно определил как решительно ни аза не смыслящий, — Бэйб не проявлял любопытства к тебе? Не перегружал твой мозг вопросами?
— Он меня вообще ни о чем не спрашивает, — разочарованным тоном ответил Нед, — только собираюсь ли я ходить да почему дергаю коленями под столом.
— А! Видишь ли, я интересуюсь этим по одной лишь причине: крайне важно, чтобы тебя не подтолкнули опять к прежним фантазиям. Если кто-нибудь начнет расспрашивать, кто ты и какова природа твоей болезни…
— Так ведь я и не знаю, что им ответить, доктор. Ну, скажу, что зовут меня Томасом, что я выздоравливаю. Мне не хочется говорить о себе.
— И правильно. А в шахматы Бэйб хорошо играет?
Нед пожал плечами.
— Думаю, что нет. Будь ты повнимательнее, ты поставил бы ему мат в четыре хода. — Доктор Малло встал и, удовлетворенно кивнув, удалился.
— Мат в четыре хода, клянусь моей задницей и задницами всех, кто их здесь отсиживает! — шепотком прошипел Бэйб, когда Нед передал ему этот разговор. — Сколько же в нем дерьма, лживости и фальши. Если не уберешь пешку «h», так сам же мат и получишь, причем в один ход, о четырех не мечтай.
— Когда мы сможем поговорить о чем-нибудь, кроме шахмат, Бэйб?
— Когда ты меня обыграешь.
— Но я никогда не сумею!
— А ты в это не верь. На сегодня я записал для тебя «нимцо-индийскую». Тебе понравится.
Недели шли, и Нед обнаружил, что шахматы увлекают его все больше. Что ни ночь, он засыпал с диагональными линиями напряжения и энергетическими силовыми полями, создаваемыми в его уме каждой из фигур. Шахматы и власть человека над фигурами стали основой его внутренней жизни. Он научился легко прокручивать позиции в уме, не представляя себе доски в целом. Его вопросы, теперь целиком посвященные шахматам, начинали доставлять удовольствие Бэйбу.
— А, вон оно что. Тут ты перепутал стратегию с тактикой. Напоминает мне мою давнюю учебу в военной школе. Стратегия, видишь ли, это план сражения, Большая Идея. Мы выиграем сражение, если возьмем тот холм. Такова наша стратегия — взять холм. А как мы его возьмем? Вот тут наступает черед тактики. Мы можем обработать его артогнем, а затем двинуть вперед танки. Можем бомбить его с воздуха. Или сделаем вид, что разворачиваем наши силы вокруг другого объекта, и одурачим врага, внушив ему мысль, будто холм нам ни черта и не нужен. А ночью направим туда отряд диверсантов с ножами в зубах и сажей на физиономиях, чтобы они втихую заняли холм. Тактика может быть какой угодно, но служит она достижению одной стратегической цели. Ты все понял?
Лишь позже Нед, чей ум целиком захватили подробности партии, задумался над словами «моя давняя учеба в военной школе». При возрасте Бэйба он, вероятно, сражался на войне. На Второй мировой. Когда Нед при первом знакомстве спросил, не англичанин ли он, Бэйб ответил: «Черта с два!» — и Нед принял это за подчеркнутое отрицание. Однако голос Бэйба, его выговор, манера речи были очень и очень английскими — богатый, сочный, упоительно старомодный английский язык, чем-то напоминавший Неду давние радиопередачи. Хотя в том, как он говорил, в выборе слов, в странных поворотах, придаваемых обыденным фразам, было нечто отнюдь не английское. Нечто от сценического ирландца или голливудского пирата. Надо будет как-нибудь расспросить его поподробнее.
