Армандо Салинас - За годом год
— Он бывший боксер. Участвовал в состязаниях на стадионе Г аса.
— Какой он боксер! Его только дубасили по морде.
— Верно, он был «грушей», — пояснил Неаполитанец.
Солдаты продолжали неторопливо беседовать.
— Мне только два раза морду набили, — говорил один.
— Тогда никто не хотел идти добровольно, вот и стали вербовать в Голубую дивизию.
Неаполитанец мурлыкал песенку.
— Давайте купим пачку «Буби» на четверых? — предложил он друзьям.
— Тебе, видно, вино ударило в голову. Пачку «Буби»!.. А «вырви глаз» не хочешь? Сразу протрезвеешь. Мы что, магнаты, чтобы курить светлый табачок?
Девушки продолжали танцевать одни, без парней.
— Ну что? Прошвырнемся чуток с бабами, — сказал Рыбка.
— Пошли.
Музыканты играли пасодобль. Хоакин и Антон, выйдя во двор, разлучили Кармен с девушкой, с которой она танцевала.
— Привет, — сказал Хоакин девушке.
— Привет, — ответила она.
— Я что-то тебя не знаю, ты, наверно, тут первый раз?
— Да.
— А как тебя зовут?
— Меня зовут Пепита.
— Угу.
— А ты Хоакин, верно?
— Да. А ты откуда знаешь?
— Да уж знаю. Подружки сказали.
— Ты работаешь в красильне?
— Нет, в пекарне, на раздаче.
— Ну, при нынешней голодухе у тебя, наверно, полно женихов. Такое место — золотое дно, — пошутил Хоакин.
— Нет у меня никаких женихов. А ты кем работаешь?
— Токарем на заводе, а вечером хожу в школу.
— Ух ты! — воскликнула девушка. — Студенты — самые отпетые хулиганы.
— Никакие не хулиганы, просто мы любим хорошеньких, таких, как ты, например, — галантно заметил Хоакин.
Антон танцевал с Кармен. Подняв голову и устремив взор в одну точку, он не опускал глаз, пока не прекращалась музыка.
— Ты что танцуешь, как деревяшка, слезай с облаков. Небось не в раю с праведниками!
— Я немного задумался, — отвечал юноша.
— Над чем? Уж не над таинством ли воплощения? Ладно, хватит думать, давай лучше расскажи что-нибудь. Видал вон, как Хоакин с Пепитой? Норовят улизнуть в темноту, а ведь только познакомились.
Сгущались сумерки. С ближайших полей доносился шум ветра. Вечернего ветра, который тихо колыхал бумажные колокольчики и китайские фонарики, развешанные на проволоке. Проволока эта тянулась от навеса над входом до ограды таверны. Хозяин зажег свет.
— Отодвинься немножко, от тебя пахнет вином.
Рыбка был неизлечим. Если уж он обнимал девушку, ничто не могло его оторвать от подружки. Он прижимался изо всех сил.
— Я только три стаканчика красного выпил.
— Да, три стаканчика. С тех пор как ты заделался «рыбаком», такую «мерлузу» таскаешь домой, что даже моя мамаша не отказалась бы.
— Не будь недотрогой, детка.
— Я недотрога?!.. — Девушка рассвирепела. — Ох, уж эти мне дураки да пьянчуги. Все на один лад: руки распускать только и умеют.
— Не сердись, Луиси. Ты же знаешь, я люблю тебя больше, чем рисовую кашу с молоком. Просто от тебя меня развозит.
Девушка, отстранясь от Рыбки, засмеялась.
— Рыбка, — сказала она, — да ты просто нахал. И не растешь-то из-за своего плутовства. — И тут же добавила: — А теперь угости меня чем-нибудь.
— Все, что ни пожелаешь, моя прелесть. Давай пригласим остальных.
Неаполитанец, танцуя, прищелкивал языком.
— Он, наверно, с Эухенией. Она порхает почище ласточки, — сказал Хоакин. — Пошел ее разыскивать.
— Эухения любовь хочет крутить, знаешь, какая она горячая да заводная. Ты никогда с ней не танцевал? Вся будто из желатина, так и трясет грудями, — рассказывал Рыбка.
Четыре парочки уселись в глубине таверны за столик. Зал был пуст, все танцевали или смотрели, как развлекаются другие.
— Принесите нам салату и бутылку красного, — заказал Неаполитанец хозяину таверны.
— И бутылочку газированной, — добавила одна из девушек.
— Салат подать с огурцами?
— Давайте.
— И с зелеными оливками?
— Ладно.
— А хлеба сколько?
Антон сосчитал присутствующих глазами.
— Нас восемь человек. Четыре булочки хватит вполне.
Потом обернулся к девушкам:
— Хотите еще чего-нибудь?
Он держал руку в кармане, считая деньги. «Всего двенадцать песет, хоть бы больше ничего не попросили», — подумал он.
— Закажи еще один «ролс-ройс», — пошутила Эухения.
Деревянный столик был сплошь завален скорлупой арахисовых орехов. Хозяин таверны прислуживал без куртки, прямо в рубашке с закатанными рукавами; на ногах у него были арагонские альпаргаты. Выхватив из-под мышки тряпку, он обмахнул стол и табуреты и перекинул тряпку через плечо.
— Приготовь одну красного и одну газированной! — крикнул он буфетчику.
Неаполитанец тихонько переговаривался со своей девушкой.
— Да успокойся ты хоть на минутку, Эухения. Не нервируй меня.
Хоакин, наполняя стаканы, пролил немного вина на стол. Вино побежало извилистой струйкой и растеклось на полу алой лужицей.
— К счастью! К счастью!
Кармен обмакнула кончики пальцев в вино и дотронулась до лба, потом потрогала всех остальных.
— Это приносит счастье, — пояснила она.
За ужином все шутили. Хоакин, наклонившись к Пените, спросил:
— А где ты работаешь?
— На Франко Родригес, я кончаю в восемь.
— Как-нибудь зайду за тобой, пойдем прогуляемся, если, конечно, хочешь, — добавил он.
— Наша пекарня покрашена желтой краской, она рядом с Эстречо.
— A-а, знаю этот дом.
Они замолчали и смотрели друг на друга.
— Который сейчас час? — спросила Кармен.
Антон посмотрел на часы.
— Десять минут одиннадцатого.
— Как быстро проходят воскресные вечера! В обычные дни время так тянется, будто никогда не кончится, час годом кажется. А теперь жди, когда наступит следующее воскресенье, ох, и надоела мне такая житуха. Всю неделю только и думаешь, что будешь делать в праздники, и…
Пепита горестно махнула рукой. Воскресный вечер безвозвратно проходил. В небе над двором таверны зажигались звезды.
— Что, уходим?
— Как хотите.
Хозяин таверны подбил итог на счетах.
— Четыре песеты за помидоры, пять за салат, пять за оливки, три за огурцы, двенадцать — хлеб, четыре за вино и три с полтиной за газированную воду.
— Платим в складчину. — Антон выложил на стол свои двенадцать песет.
— Тридцать шесть с половиной, — сказал официант.
— Да у вас меньше денег, чем у голого, — рассмеялась Эухения.
Они вышли на улицу Альманса, чтобы оттуда пройти до Куатро Каминос. Впереди шагали Кармен, Пепита, Антон и Хоакин. Следом за ними — Эухения с Неаполитанцем. Рыбка и Луиси остались на танцах. Рыбка встретил в таверне своего дружка солдата, служившего в Гранаде.
— Паршивые настали времена. Каждый день нас беспокоят партизаны.
Неаполитанец и Эухения отстали. Неаполитанец обнимал девушку за талию. Скоро они затерялись в темноте.
Девушки жили на улице Браво Мурильо, почти совсем рядом с метро «Альварадо». Они попрощались у подъезда.
— Тебе понравился Хоакин?
— Еще бы…
— Хоакин очень красивый парень.
— Да, конечно. Он сказал, что как-нибудь зайдет за мной. Антон тоже очень хороший, — сказала Пепита, чтобы не огорчать подружку.
— Больно он серьезный, точно полицейский.
Девушки довольные рассмеялись.
— До завтра, Пепита.
— Пока, Кармен.
В ночном небе сверкали и искрились рекламы. Желтые огни автомобильных фар скользили по мостовой. Несколько рабочих семей возвращались из Дееса де ла Вильи[14]. Женщины останавливались у витрин магазинов, обдумывая, что купить на обед в понедельник. Из таверн выходили пьяные, одни по виду рабочие, другие явно нищие.
На нескольких грузовиках спускались с гор фалангисты из Молодежного фронта. Они орали патриотические песни и размахивали разноцветными беретами.
— Ну, что станем делать, Антон? Поедем на метро или лучше купим пару сигарет? У меня осталась всего одна песета.
— Пошли пешком. Ночь отличная, а курить я тоже хочу.
У входа в метро они купили две сигары из мелкого табака. Торговка примостилась на последней ступеньке туннеля. На руках у нее спал ребенок. Папиросную бумагу они попросили у паренька, который вышел из метро.
— Огоньку тоже нужно? — предложил он.
— Нет, спасибо. Спички у нас есть.
По тротуару зигзагами шел пьяный и пел:
А у горбуна,
а у горбуна
и тут и там
торчит спина!
— Видал, Антон? По всему судя, рабочий. Часто я спрашиваю себя, а не горстка ли нас, не ведем ли мы разговоры только между собой, четырьмя друзьями. Думаешь, с ними что-нибудь можно сделать? А ведь таких, как он, полно.
— Нет, Хоакин. Здесь дело не только в отсутствии сознания. Надо смотреть в корень вещей. У нас в стране слишком круто завернули гайки. И особенно достается рабочему классу. Одно дело терпеть, а другое — действовать. Когда люди начинают действовать, они не думают о пьянстве. С людьми происходит то же, что со сталью, — ты знаешь это лучше меня. У одних одна закалка, у других другая, но все же чему-то она служит.
