Светлозар Игов - Олени
Дядя Митко не выгнал меня, он никогда бы себе этого не позволил, но я знал, что стоит мне уйти, как он тут же бросится к незаконченной картине в ателье (хотя весь его дом уже давно превратился в ателье, заставленное картинами и старинными предметами, только комната, где он рисовал, по-настоящему и была его Ателье). Чтобы оставить его наедине с захватившим его вдохновением, я сказал, что пойду погулять.
— В час приходи обедать, — он махнул мне рукой, но я и так знал, что в это время он всегда прерывает свою работу, чтобы встретиться с друзьями в корчме, куда в дни своего приезда ходил с ним и я.
У меня впереди был целый день, огромный и бесконечный. Я не думал, чем мне его заполнить — этот прекрасный Город был столь живописен, что человек не мог насытиться прогулками по нему, даже люди здесь, более южные, более темпераментные, казалось, представляли собой особую расу (или, возможно, это почудилось мне, страннику, который не живет с ними общей жизнью, а видит их лишь в свои праздные часы).
По извилистой, мощеной грубым камнем улочке я вышел к античному театру, за которым, внизу, в теплых лучах уже летнего солнца, спокойно лежал Город, а дальше за горизонтом виднелся нежный профиль горы, связанной с именем легендарного певца[9].
Я сел на парапет у ограды театра. Под утренним солнцем он блестел ярким светом вытершихся за тысячелетия мраморных сидений, лишь в восточном секторе круто обрывающегося вниз амфитеатра одна его часть еще нежилась в прохладной тени. Хотя был май, совсем раннее утро, день обещал быть жарким. Я сидел и смотрел, как эта тень постепенно сжимается в тающую полоску, а весь амфитеатр становится похожим на огромные солнечные часы.
Вдруг из-за моей спины с шумом высыпала стайка ребят, очевидно, учеников художественной гимназии — у всех на плечах висели огромные папки с листами картона для рисования.
Какая-то девушка отделилась от группы и прошла мимо меня. Гибко, красивым движением проскользнув сквозь щель от недостающей перекладины в ограде и бегло глянув на меня через плечо острым как молния взглядом, она легко и быстро стала сбегать по мраморным ступеням вниз, к самому дну солнечного колодца. И через мгновенье, раскрыв свою папку, уже рисовала. Что? — может быть, недавно отреставрированный дом эпохи Возрождения, который гордо возвышался своими свежепокрашенными стенами над амфитеатром, а может быть, колонны, нависающие над сценой? Или Город, раскинувшийся внизу, под холмом? Я был далеко и ничего не мог разглядеть.
Вскоре я встал и по той же извилистой мощеной улочке, по которой пришел сюда, стал спускаться вниз, в Город. Выпил кофе в одном из кафе на главной улице, на которой шумела пестрая левантийская толпа, прочитал несколько одинаково скучных в своей информационной серости газет.
Позже я заглянул на один из базаров — даже в эти, самые тяжкие дни продовольственной скудости, здесь было полно фруктов, овощей, приправ и других самых разных товаров, шумела толпа.
Потом я долго бродил по тихим и пустым улочкам на другом, противоположном холме. В отличие от Старого города, здания которого были образцом архитектуры эпохи Возрождения, дома здесь соответствовали более современным европейским стилям. Не слишком большие и не слишком богатые, обшарпанные и облупленные, изрядно обветшавшие за минувшие годы, они излучали какое-то благородное достоинство и таинственность, погруженные в стародавнюю тишину.
Ближе к вечеру, когда жара спала и пришлось даже надеть джинсовую куртку, которую я весь день протаскал на плече, пора было возвращаться в Старый город. Я снова направился к античному театру, где был утром. Я уже знал, что хочу увидеть ее.
Встав в стороне, у ограды театра, я заглянул в мраморную воронку, конусом уходящую вниз.
Девушка была там, на том же месте, будто и не покидала его весь день, продолжая рисовать. Тень от заходящего солнца почти добралась до нее, но она все еще была в его лучах, по-прежнему всматриваясь в невидимые мне предметы, которые рисовала. Не знаю, как долго я стоял так, глядя на нее, но вдруг, будто почувствовав мой взгляд, она обернулась.
Мы были одни, весь мир словно отодвинулся в сторону, чтобы уступить место нашему одиночеству, поглощенному друг другом.
Поблизости никого не было, ее одноклассники, которые утром рассыпались здесь, как рассевшиеся на деревьях Старого города птицы, уже разошлись по своим неведомым вечерним дорогам и тропкам. Шум Города внизу затих, отступил куда-то назад, в сторону. Мы были одни в пустом, уже совсем погрузившемся в тень амфитеатре, она — почти на самом его дне, я — у железной ограды наверху.
Я спустился вниз по каменным ступеням и сел рядом с ней на еще теплые камни скамьи. Не глядя на меня, поглощенная своим делом, она продолжала рисовать.
Но я смотрел не на рисунок, а на девушку.
Глухим от волнения голосом я спросил, можно ли посмотреть, что она рисует. И лишь теперь она повернула ко мне частично скрытое прядью темных волос лицо и взглянула на меня своими ясными глазами.
— Дом, — помедлив, ответила она. Но я даже не глянул на папку с рисунком, которую она развернула ко мне так, чтобы я мог увидеть рисунок, я смотрел на нее. Бросив лишь беглый взгляд на линии рисунка, я ничего не понял, поглощенный близостью девушки, доверчивый взгляд которой взволновал самые скрытые мои глубины с незнакомой мне прежде силой.
— Вы из художественной гимназии? — спросил я.
Да, она из столичной художественной гимназии, и каждую весну они приезжают сюда рисовать по субботам и воскресеньям.
Ее звали Елена.
Представился и я — студент, приехал на уик-энд к своим близким друзьям.
Мы замолчали, словно боясь словом или жестом разрушить то, что происходило между нами. Я был полон какого-то утонченного, легкого, как затаенное дыхание, внимания.
Так мы сидели в теплых сумерках майского вечера, совсем одни, рядом, не прикасаясь друг к другу, но уже связанные невидимой трепещущей нитью.
Я молчал, не от смущения, напротив, я чувствовал себя свободным, легким, почти невесомым благодаря охватившему меня чувству, а молчал, затаив дыхание, чтобы не потревожить прекрасное мгновенье. И она, я знал это, была во власти того же чувства и не хотела словом или жестом разрушить тайну волшебства, которое совершалось, и ждала его продолжения.
Я предложил прогуляться, и она, без слов, жестом, с которым захлопнула свою папку с рисунками, дала мне понять, что согласна.
Мы поднялись, и тут я впервые коснулся ее, подавая руку, и вторично — не только через свой взгляд — она вошла в меня, на этот раз уже телесно, через токи, пробежавшие от ее руки ко мне и залившие меня волной счастливого предчувствия, которое уже само по себе было счастьем.
Мы долго бродили по пустеющим улочкам Старого города наверху. Потом — в пестрой вечерней толпе Нижнего города, безразличные к окружающему миру, и даже не глядя, мы как бы всматривались друг в друга, и, не касаясь, я ощущал ее руку в своей. У меня было такое чувство, что я иду не с незнакомой еще совсем недавно девушкой, а несу в руках драгоценную свечу с маленьким трепещущим огоньком — как в пасхальную ночь. И что мы знали друг друга всегда — нашедшие себя половинки из платоновского мифа.
Поужинать мы сели в садике какого-то маленького ресторанчика. Пили белое вино, разговаривали, узнавая друг друга, исполненные бескрайнего взаимного доверия. Я проводил ее до общежития, где они остановились. Мы договорились встретиться на следующее утро. Поцеловать ее я не осмелился. Даже и не подумал об этом. Рука, которую она протянула мне, прощаясь, была для меня больше, чем поцелуй.
Окрыленный, я возвращался домой полупустыми ночными улицами.
Старый художник ждал, обеспокоенный моим необычным вечерним опозданием, но ни о чем не спросил.
Утром мы встретились. У нее уже не было с собой папки для рисования, и целый день мы бродили по Городу.
А вечером вернулись в столицу вместе, последним поездом. Мы сидели у ночного окна, но всматривались не в его темное зеркало, а глубоко — в себя, высоко — в себя.
Поздно ночью я проводил ее домой. Мы условились встретиться в следующую субботу в Городе, где познакомились, где увиделись впервые.
Но уже в пятницу вечером я отправился в Старый город. Дядя Митко был слегка удивлен моими участившимися визитами (впрочем, не думаю, что это было ему неприятно), но промолчал. Мне очень хотелось рассказать ему о своем увлечении, но что-то заставило остановиться. Возможно, сомнение — а вдруг Елена не приедет? Хотя по дрожи своего сердца я чувствовал, что самая важная в моей жизни встреча все ближе. Я ощущал свою любовь с такой силой, что даже не допускал и мысли о том, что такое чувство может остаться безответным.
Весь вечер, отвлекая меня, дядя Митко рассказывал мне о двух старых мастерах, его учителях, ради которых он и переехал когда-то в этот Город.
