Светлозар Игов - Олени
Я взглянул на Елену — прикрыв глаза, она опустила подбородок на руки, сложенные на коленях, и ее лицо сияло в блеске утра. Она сама была этим утром.
Вижу ее и в другие мгновенья.
Мы были тогда на одном из шумных курортных пляжей и после того, как все утро играли в волейбол, катались на водном велосипеде и плавали, решили испытать и более эксцентричные удовольствия. По заливу с ревом взад и вперед ходил какой-то катер, поднимая в воздух на парашюте смельчаков, решившихся полетать. Я спросил Елену, не хочет ли и она попробовать. Поколебавшись, она согласилась, но только — после меня.
Желающих было не слишком много, и через полчаса я уже закреплял на ногах водные лыжи, потом меня привязали к парашюту и катер так резко, что я чуть не свалился в воду, потащил меня вперед, в море, лыжи заскользили по его поверхности и незаметно я поднялся вверх. И испытал давнее — из моих детских снов — счастье, счастье полета.
А потом была очередь Елены, но ее полет над морем не был спокойным для меня. С момента, когда она вырвалась из моих рук, увлекаемая в море, и вплоть до своего полета, когда она повисла под пестрым — оранжевым, синим, алым — куполом парашюта в небе, я буквально умирал от страха, ожидая чего угодно, хотя прекрасно знал, что риск минимален, ну разве что не взлетишь сразу или шлепнешься раньше времени (но все же с парашютом) в море.
Я стоял с колотившимся сердцем на самой кромке берега, не сводя с нее тревожного взгляда. Когда катер подошел к самому берегу и почти остановился, заглушив мотор, какой-то парень спрыгнул с него, а катер резко развернулся и пошел обратно в море на самом малом ходу, уже по инерции. Парень подал мне канат, на котором крепились стропы парашюта Елены. Я взял его, не зная, что с ним делать, удивленный столь неожиданным подарком. Но ничего делать было и не надо. В тихом воздухе парашют медленно опускался, плавно скользя к берегу. Казалось, что Елена не висела, раскинув руки, под шелковым парашютом, а летела, летела по-настоящему. Я смотрел, как она спускается, все ближе и ближе, заметила меня, помахав рукой, а потом легко, как бабочка, приземлилась совсем и попала в мои объятия. И пока мы с парнем снимали с нее нагрудник с канатом, она, обняв, поцеловала меня, все еще возбужденная после тревожной радости полета и облегчения от благополучного возвращения. Почувствовав эту дрожь, я спросил: «Тебе было страшно?». А она ответила:
— Нет, ведь я летала с тобой!
А еще раз я видел ее в другом полете.
Иногда мы брали лодку напрокат, и я выгребал подальше от берега, там мы останавливались, чтобы искупаться, и тогда она бралась за весла, неловко пытаясь грести. Несколько раз мы плавали и на моторных лодках. А однажды — на яхте.
Как-то после обеда мы пошли на волнолом, закрывающий маленький залив. На его внутренней стороне был морской клуб с причалом, на котором болтались яхты, парусники и рыбачьи лодки. Ближе к вечеру мы сидели у этого причала в небольшом пустом баре, а возле нас суетились, занимаясь своими рыбацкими и парусными делами, трое мужчин. Двое молодых ребят, загоревших до черноты, в одних плавках, то спускались в трюм большой моторной яхты, то поднимались наверх, на борт. А третьим был колоритный старик в ветхих джинсах, тельняшке, выгоревшей от солнца и ветров, в белой фуражке с большой золотой кокардой и с маленькой трубкой в зубах. Он явно собирался отчаливать на своей небольшой яхте — поднимал паруса, разбирал снасти. И когда он уже был готов отвязать свою лодку, чтобы отчалить, я, неожиданно для себя, бросился к нему с просьбой взять нас с собой. Старик молча кивнул, Елена, не дожидаясь моего сигнала, уже бежала к нам по мосткам. Старик помог нам спуститься в лодку, ловко отвязал ее от причала, запрыгнул внутрь и взялся за руль. Парусник грациозно развернулся на тихой воде залива и пошел в открытое море. И я тут же почувствовал, как ветер крепко взял яхту в оборот, вбросив ее, как стрелу, в море — море, которое всё и всегда начинает сначала.
Свистящая дрожь до предела натянутых ветром парусов — самый чистый и свободный звук на свете — и резкие всплески распарываемых лодкой волн сливались в какую-то удивительно звонкую мелодию.
Старик на корме держал в одной руке руль, а другой ловко, с помощью канатов, управлял парусами. Я сел у мачты с подветренной стороны, а Елена — на самом носу яхты, слегка откинувшись назад, на руки, и подняв лицо к солнцу. Она сидела с закрытыми глазами, встречный ветер трепал ее волосы, время от времени закрывая лицо, осыпаемое блестящими брызгами. И девушка, озаренная солнцем, и такая разная, но одинаково сияющая синева моря и синева неба над ним сливались в один образ, образ счастья, которое — я знал это — останется со мной навсегда.
Я взглянул на старика, который тоже смотрел на эту красоту перед собой, продолжая рулить. Он поймал мой взгляд, передвинул во рту свою трубку и одобрительно кивнул в сторону Елены.
Перебравшись по дрожащему от стремительного движения корпусу лодки вперед, я обнял ее за плечи, она открыла глаза, блаженно улыбаясь под лаской солнца, и снова повернулась к морю, потом ловко оседлала нос лодки, свесив ноги над водой, которая с тонким свистом разрывалась на два потока, бегущие по сторонам лодки к ее корме.
Встав сзади на колени, я обхватил ее за плечи, глядя, как и она, вперед, на далекий горизонт, где обе синевы сливались в почти невидимую линию.
И ощутил нежную силу встречного ветра (и как только умудряются яхтсмены ловить и использовать силу и направление почти всех ветров, для меня остается загадкой) и сверху посмотрел на лицо Елены — ветер заострил его черты, и оно показалось мне другим, более взрослым, что ли (как будто я видел ее в другое время), но еще более прекрасным. Она почувствовала мой взгляд и положила свою ладонь на мои руки, сомкнутые на ее груди и ощущавшие одновременно и тепло ее тела, и пронизывающий холод ветра.
И мне казалось, что мы не мчимся по морскому простору под распущенными парусами лодки, а летим над ним.
И что этот полет бесконечен, он — навсегда.
Примерно неделю мы жили в известном рыбацком городке, который летом превращается в богемную столицу артистического мира — по его улицам прогуливались или кисло скучали за столиками кафе, вынесенными на тротуар, мрачные бородатые художники и суетные улыбчивые актеры, любопытные молодые писатели и величавые ленивые мэтры, самовлюбленные плейбои и длинноногие манекенщицы (всё то «общество», что толпится зимой на столичных тусовках и премьерах) вперемежку с несколькими местными чудаками, изображающими из себя морских львов, жадными на приключения иностранками и невесть откуда набежавшими зеваками. Насытившись, мы с Еленой на третий день открыли для себя безлюдный пляж на юге, довольно далеко от известной черной скалы, до которой обычно простирались интересы пляжных эксцентриков.
Небольшая песчаная отмель была закрыта от города высокими скалами, а с другой стороны тянулись заброшенные огороды, за которыми начинался заросший кустами смешанный лес. В самом дальнем краю пляжа мы обнаружили какую-то хибару и решили расположиться здесь. Но поскольку наш нехитрый багаж остался в городской квартире, я отправился за ним.
До города было два часа ходу, и сначала узкая тропинка ползла через скалы, в расщелинах которых кипели разбивавшиеся о камни волны, потом выбиралась на мягкую проселочную дорогу через виноградники и в конце концов выходила на асфальтированное шоссе. Я забрал из квартиры наши рюкзаки и прошелся по главной улице, петляющей между старыми рыбацкими домами. Питейные заведения уже начали заполняться рано покинувшими пляж отдыхающими, и за одним из столиков перед корчмой «Стратис[11]моряка» я заметил знакомую компанию, но решил не подходить к ним и свернул в сторону.
В тот момент я не испытывал желания кого-либо видеть, даже Елену. Я ощущал себя одиноким и абсолютно свободным, мне даже стало легче без любви. Мимо меня по нагретому дневным солнцем асфальту пролетали редкие машины, потом из одичавшего виноградника повеяло теплой предвечерней тишиной, я отщипнул несколько виноградин от еще зеленой грозди, и их терпкий вкус освежил меня. Подумалось даже — вот так бы идти и идти, бесцельно, куда-нибудь, но тут же почувствовал, как этот глоток свободы еще сильнее связывает меня своими нежными путами, узами сладкого рабства любви. И с тревогой подумал: а вдруг я не застану на пляже Елену, вдруг она исчезла? Я ускорил шаги, пробираясь извилистой тропинкой среди скал.
И увидел ее.
Скалы закончились, и под ними простирался «наш» пляж, желтый песок излучал легкое опаловое сияние в лучах уже заходящего солнца.
Елена лежала головой к морю и ногами к солнцу, сливаясь с окольным пейзажем и одновременно такая чужая здесь. Удивительно живая, как жива любая человеческая фигура, она в то же время казалась каким-то творением природы — скалой, озаренной солнцем, минералом или растением, большой перламутровой раковиной, распластавшимся на пляже дельфином или выброшенной на песок статуей.
