Ханс Плешински - Портрет Невидимого
Летом 1990-го года Фолькер одолжил мне на месяц свой голубой «гольф», чтобы я съездил на новый Восток и посмотрел, что там происходит. В ГДР, тогда еще не объединенной с ФРГ, функционировал кабинет де Мезьера:[199] это правительство пыталось оценить ущерб, нанесенный гражданам страны за шестьдесят лет диктатуры, уже после гитлеровского рейха, и разрабатывало уникальную программу упразднения собственного государства. За круглыми столами противники прежнего режима — пасторы и чиновники, в одночасье осознавшие тупиковость социалистического пути развития, — дискутировали о том, как построить свободное и справедливое общество. Обсуждалась — правда, недолго — и возможность дальнейшего существования Германской Демократической Республики как демократичного в своей основе, пацифистского, «параллельного» ФРГ немецкого государства. Поборники этой идеи говорили, что необходимо сохранить для будущего гэдээровскую систему обеспечения населения яслями и детскими садами, а также многократно ссылались на будто бы характерную для восточных немцев «человеческую солидарность». По их словам, восточные немцы не хотели подчиниться концернам, этой сжатой в кулак экономической силе, мнимому или действительному «всезнайству» Запада. Но оттуда, с Запада, уже двигались на Восток колонны грузовиков с южными фруктами, унитазами и краской для стен. И потом, каким образом обанкротившийся Восток мог бы самостоятельно прийти к процветанию? Историко-психологический базис для существования двух немецких государств с пограничными шлагбаумами и разными денежными системами исчез. ГДР причалила к западному миру, а западный мир со всей своей мощью обрушился на палубу рабоче-крестьянского государства. Ради давно назревшего выравнивания условий жизни начались крупнейшие в истории инвестиции денежных средств. Но то, что на самом деле происходило за зашторенными иллюминаторами тонущей страны, оставалось незримым для внешнего наблюдателя. Подлинные биографии чиновников ретушировались, «младший брат» оказался осведомителем, работающим на диктаторскую СЕПГ, которая просто поменяла название;[200] жители Восточной Германии прочитывали горы юридических справочников с Запада, заказывали билеты на первые заграничные поездки — в Больцано;[201] их дети получили новые школьные учебники, в которых рассказывалось уже не только о восстании рабов под предводительством Спартака, но и, скажем, о мирном правлении императора Августа. Газетные репортеры учились высказывать собственное мнение; семьи навещали своих западных родственников — из Раштатта[202] или других городов. Жизнь теперь могла бы постепенно наладиться. Но уже нависла над всей Восточной Германией угроза безработицы: ибо кто, в какой бы части страны он ни находился, захотел бы и дальше пить «прикколу» из Ростока? Все работники народных предприятий боялись, что в новой экономической системе с ними будут обращаться как с неопытными новичками.
К своему облегчению я заметил, что области исчезающего государства почти никогда не причисляются к «Средней Германии».[203] Их называют как целое, «Восточной Германией», а последняя — после завершения ужасного периода расширения немецкого господства во время Второй мировой войны — определенно заканчивается на линии Одер-Нейсе. Только процесс объединения Европы сделает нынешние границы фактом вчерашнего дня.
Ребенком я часто ездил в ГДР, но все, что я открывал для себя теперь, колеся по стране на «гольфе» Фолькера, казалось новым и будоражило. Едва ли мне еще когда-нибудь доведется видеть такое: государство в стадии развоплощения.
Благодаря амортизаторам я не очень страдал от выбоин на булыжной мостовой главной улицы Кётена. На здешних дорогах, еще недавно почти пустых, вдруг образовался сплошной затор, невиданное скопление грузовиков. «Вартбурги» народной полиции испуганно жались к обочинам и не могли держать под контролем обезумевший транспортный поток. Поблизости от казарм, опять же у края дороги, стояли советские солдаты. Недавние оккупанты махали проезжающим машинам, выпрашивая деньги и сигареты. В лесу я увидел молодого русского солдата, который — хотя была середина лета — складывал в кучу хворост. Похоже, он собирался разжечь в сухом лесу костер. Бежал ли он из своей части? Сошел ли с ума, или в самом деле намеревался устроить большой пожар? Когда я вылез из машины и, петляя меж соснами, с испуганно-дружелюбным видом направился к нему, этот семнадцати- или восемнадцатилетний парнишка застыл как вкопанный, с охапкой хвороста в руках. Полилась русская речь — он, наверное, оправдывался, но, жестикулируя, размахивал спичкой. Одичавший красноармеец казался таким потерянным, что хотелось взять его под защиту. Но как? Он развернулся, побежал и скрылся в подлеске…
Вдоль всех шоссе были наскоро сооружены закусочные. Гэдээровские крестьянки продавали возле своих калиток огурцы и букетики гвоздик — так начинался их капиталистический бизнес. В Дрездене я совершил прогулку по реке, на пароходе «Графиня Козель». В этот переломный исторический момент пассажиров набралось всего пять или шесть душ. Нос парохода разрезал дурно пахнущую, пеструю пену — отбросы целлюлозной фабрики в Пирне.[204] Неодолимая анархия царила в сфере пригородного сообщения: нигде в Дрездене мне не удалось купить трамвайную карточку. Все кассы были закрыты. Рукоятки автоматов крутились, но ничего не происходило. Я поехал зайцем. Когда контролер в форме захотел увидеть мой проездной билет, пришлось сказать:
— У меня его нет.
— Тогда заплатите штраф.
— И не подумаю, — заупрямился я.
— Дело ваше! — ответил он и вышел из вагона.
Мои шуры-муры с русским поваром, который в городе Коттбусе, в кафе «Дружба-Freundschaft», занимался приготовлением гарнира из белокочанной капусты, остались без последствий. Мы с ним встретились вечером, перед театром, и погуляли по темному центру города, переговариваясь на жалком английском:
— Where are your from?[205]
— Yes. You… West-Berlin?
Это прекрасное создание с Востока было таким очаровательным и юным, что внушало страх. Интересно, чем он теперь занимается в своей России?
Гёрлиц открылся мне как немецкий вариант Сиенской республики в канун ее гибели.[206] Никакой западный инвестор уже не спасет этот город, подумал я, садясь в машину, от которой временно отказался Фолькер. Его карточки с телефонными номерами, салфетка для протирания очков лежали возле ветрового стекла.
В Лейпциге дела мои приняли скверный оборот — насколько скверный, я поначалу даже и не догадывался. Вечером я прошелся по грандиозному, достойному большого города зданию вокзала. Здесь можно было и поесть. Когда я, мысленно прощаясь с прежними немецко-немецкими отношениями, в роскошном ресторане (когда-то находившемся в ведомстве Имперских железных дорог) наслаждался курицей с приправой из козельца, внимание мое вдруг привлек стоящий у барной стойки негр, которого я прежде не замечал. Кельнер кричал ему, размахивая руками: «Out! Go!»[207] Негр не заставил себя долго упрашивать и исчез.
На Западе теперь лишь изредка давали о себе знать неонацистские спортивные группы, зато до нас все чаще доходили слухи о поразительных вспышках право-радикального движения на Востоке, который прежде так кичился своим миролюбием. Я не мог просто сидеть за столом и наблюдать, как в новой Германии проявляется чистой воды расизм. Мой юношеский отказ от военной службы, все тогдашние мысли и разговоры побуждали меня вмешаться. Я догнал-таки гражданина Мозамбика или Анголы — человека в рубашке и брюках со стрелкой, который, похоже, решил уклониться от назревающего конфликта.
И по-английски предложил этому мужчине (на вид ему было лет тридцать пять) вернуться со мной в ресторан. Он колебался. Однако Гёте, Лессинг, все добрые духи немецкого народа помогли мне его уговорить.
Кельнер у барной стойки был разъярен нашим появлением, но я заказал два кофе, и ему волей-неволей пришлось обслужить надменного весси, рискнувшего привести с собой негра.
Ситуация, казалось, была спасена. Я оплатил счет тут же у стойки. Но вдруг к нам приблизились пять или шесть молодых парней. Я плохо понимал их немецкий — язык окраины Лейпцига, — однако по отдельным словам и угрожающему выражению лиц понял, что «черномазому», как они считают, здесь не место.
Ответ, пришедший мне в голову, показался им оскорбительным (я, видимо, не учел всей меры их глупости, ненависти к себе и другим).
— Ради таких, как вы, — сказал я этим саксонским скандалистам громко и так решительно, что сердце чуть не выскочило из груди, — никто не стал бы бороться за объединение Германии. Но Запад еще способен выделить вам шесть танков, чтобы в Сибири вы, ко благу всего человечества, переколошматили друг друга.
