Василь Ткачев - Дом коммуны
Недоля поинтересовался:
— Зачем тебе все это, Титыч?
А тот вполне серьезно ответил:
— Я пить начинаю... Вот зачем!
И потопал, не оглядываясь, со двора. Видно, в кульдим. Недоля молча провел его взглядом и не знал, то ли ему смеяться, то ли что. Ну, не шутник? Он, гляньте вы, пить начинает. Поэтому присыпьте ямы, чтобы ненароком не попал туда ногой, уберите столб, а то, приняв на грудь, могу шишкой на лбу обзавестись. Недоля сделал вывод: до такого же дурак не додумается, нормальный человек этот Титыч, хоть и говорят...
Где-то в середине пятидесятых на участке Недоли стремительно прыгнул вверх показатель по правонарушениям. Его вызвали на ковер, предупредили, чтобы не спал в шапку, а смотрел более бдительно за той категорией людей, что и давала плохой показатель. Недоля пообещал исправить положение, хотя и не понимал до конца, как сможет это сделать. Рассчитывал, скорее всего, на завтрашний день — что он покажет, тот день, то и будет. Главное сегодня — выжить.
Ведь, собственно говоря, его участок оказался в центре городской жизни, а в центре всегда крутятся разные подозрительные личности. Рядом — железнодорожный вокзал, чуть дальше — автостанция, и люди, прибывающие в город, вначале видят Дом коммуны. Здесь тебе и шоколад, и пиво. А кто горькую любит, почему-то лезет с бутылкой во двор или в подъезд. Там и начинаются представления!.. Случается, и его, участкового, чего и близко не было раньше, начинают учить, как жить, что делать. Ну, знаете!.. Пусть бы жильцы, так и трутни те, выпивохи. Совсем распустились, однако. Глаз да глаз за такими нужен. И все равно не устережешь, разрази их гром!..
Опять же, город строится после войны, встает из руин. Многие жильцы Дома коммуны начали получать более престижное жилье. Вместо них заселялись не всегда авторитетные семьи. Недоля, наблюдая за всем этим, брался за щеку, словно у него остро болел зуб: «Если так и дальше пойдет, мне хана!»
Впрочем, жизнь продолжалась, иногда Недоле и действительно мылили шею, но он как-то ухитрялся оставаться на своем участке и обещал в будущем навести образцовый коммунистический порядок на зависть своим и чужим. Однако же в его возрасте надо было думать не только о службе, но и о дружбе... И он начинал все внимательнее и внимательнее присматриваться к женской половине общества. Непросто, оказалась, сделать свой выбор. Будто и порхают девчушки, будто и он парень ничего, да еще при должности — милиционер, не лишь бы кто! Безбедная жизнь обеспечена в любом случае. Но пока сам себе готовил, стирал, утюжил. Не находилась та единственная. Хотя слухи про его похождения на женском фронте распространялись по Дому коммуны, и многие мужчины недолюбливали участкового, ревновали своих жен к нему.
Нравилась Недоле красавица еврейка Мира, тут ничего не скажешь. Когда встречался он где-нибудь с ней мимолетом, то ощущал, как наливалось теплой нежностью тело, и он, почти не контролируя своих чувств, старался уступить ей дорогу, путался, словно среди деревьев, в своих длинных ногах, вызывался что-то ей поднести. Женщина также заметила, что теряется, встретив участкового. И это неспроста.
Как-то Недоля пригласил Миру на чай. Они пили чай, смеялись, и вот тогда Недоля впервые в своей жизни поцеловал женщину, как он сам считал, по-настоящему. Прижал к себе, и жадно припал своими губами к ее. Она не упрямилась, обхватила его за шею, словно давно ждала этой минуты, одержимо и горячо начала целовать в ответ. Недоля растерялся не на шутку и ощутил, как крепко билось у женщины сердце. Тогда она и заночевала у него. Прощай, молодость!..
— Выходи за меня замуж, Мира, — среди ночи, когда висел в окне ковшик месяца, прошептал он. — Я буду любить наших детей.
— Я подумаю...
Подумать надо было — все же Мира не одна, с дочерью, которая уже ходила в седьмой класс, надо было учесть и ее интересы. Хотя Галька и догадывалась, отчего мама неровно дышит, когда видит участкового или когда заходил про него мимолетный разговор. Галька — еврейка наполовину, отец у нее был русский, летчик, он погиб на войне. И если раньше еще жила какая-то маленькая надежда, что тот вернется, ведь всякое может быть, то теперь, когда прошло более десяти лет после окончания войны, об этом уже не думалось.
— Я выхожу замуж, дочь, — набравшись смелости, сообщила Мира о своем решении.
Та улыбнулась, обняла маму, сказала:
— Я очень, очень рада за тебя. И за участкового Недолю. К тому же, его надо откормить, ведь он совсем худой. Словно щепка. А ты умеешь, мамуня, вкусно готовить!.. Он знает, кому предлагать руку и сердце! Не был бы он милиционером!..
И все бы ничего , и все было бы хорошо, если бы не эта проклятая война. В одном случае она будто бы подарила Недоле счастливую возможность иметь рядом с собой любимую женщину, а во вторым — забрала ее, ту возможность. Нашелся муж Миры. Лучше б он уже молчал, лучше б!.. Так нет — откликнулся. Зачем? Ради чего? Или почувствовал каким-то внутренним чутьем, что его — и также, по-прежнему, любимая! — Мира выходит замуж. «Ты будешь моей, Мира! Только моей! Я не отдам тебя никому!..» Так бы мог сказать не только летчик Санковский, так бы мог сказать и он, участковый Недоля. Но он, Санковский, сказал все же эти слова первым, и победа оказалась на его стороне. Хотя — какая ж это победа, когда муж, и законный, получается, живет сейчас в Аргентине и, конечно же, вернуться домой не имеет никакой возможности. Если вернется, то что его ждет, он, бесспорно, знает.
В те дни Недоля был сам не свой, места не находил: переживал, что все так получилось. Теперь о женитьбе не могло быть и речи, ведь милиционеру не фарт сочетаться браком с женой пленного летчика-офицера, который предал Родину, и неизвестно еще, чем дышит и сама Мира, избранница участкового.
А больше всего Недоля почему-то жалел самого Санковского, который был далеко, — где та Аргентина, — и представлял, как страдает там без Миры, если даже не выдержал и напортачил ей. Да-да, именно — напортачил: теперь, когда муж перестал считаться погибшим, то и дочь лишилась всяческих льгот. А у нее же вся жизнь впереди, в том числе и учеба. Разве же он, Санковский, глупый и не понимал всего этого? Еще бы! Но, видимо, настолько было невтерпеж человеку, так приспичило признаться близким людям, что жив, что не умер и помнит о них, что пошел и на такой, необдуманный, на первый взгляд, шаг.
Не надо особенно укорять их, Недолю и Миру: они тайком продолжали встречаться, хотя и у Миры, и у Недоли появились позже свои семьи.
Участковый обзавелся двумя сыновьями. Парни росли шустрые, были такие же рослые, как и отец. Вскоре у сыновей появилось много друзей, и они разбегались, словно испуганные воробьи, когда в квартире появлялся Недоля. Кыш, однако!.. В квартире, на шкафу, в беспорядке валялись патроны от пистолета, — выдавали тогда их участковым никак пригоршнями, без особого учета, — и малышня, прежде чем незаметно заныкать один-другой патрон, чтобы потом бабахнуть во дворе, перебирала их, словно желуди, взвешивала в руках. Дети мечтали, что когда-нибудь Недоля даст им пострелять из настоящего пистолета. А тот имел неосторожность пообещать. Только не дождались — один из них, друзей детей Недоли, сделал «колотушку», та разорвалась в руке, раздробила несмышленышу палец. А когда началось расследование, выяснилось: украл патрон у Недоли. Участкового по голове не погладили, конечно же. И заставили навести на шкафу порядок.
Смешно вспомнить, но пустил какой-то пустомеля слух, будто в Доме коммуны появилась неприкаянная душа, которая летает, где ей вздумается, кого хочешь может навестить, но не с самими добрыми намерениями. Будто даже видели ее. И слышали гул, который та оставляет за собой, когда летит. Такой своеобразный гудящий хвост. Не удивительно, что той души боялись не только дети, но и взрослые. Всем им она представлялась живым существом, страшилищем, и однажды участковому Недоле приказали понаблюдать за тем существом, выяснить, наконец, где оно конкретно летает, и «взять за жабры». Приказ есть приказ, и участковый приступил к исполнению... Неприкаянная душа, благодаря бдительности Недоли, все же попала в силок. Это был все тот же больной Титыч, которого ежегодно отпускали из больницы на несколько недель домой, поскольку для окружающих людей он не представлял опасности. И Титыч, когда Дом коммуны отходил на отдых, носился по коридору, гудел, гремел жестянками, которые были нанизаны на веревочку и привязаны к его спине.
Титыч сделал вид, что не узнал Недолю, вытаращил на него глуповатые глаза, всячески старался освободиться из крепких, словно клещи, рук. Участковый отвел больного на квартиру, где тот жил со старушкой матерью.
Тогда он видел Титыча последний раз.
И постепенно люди забыли о неприкаянной душе.
Часть вторая. ЖИЗНЬ - ТЕАТР, ТЕАТР - ЖИЗНЬ
Раздел 21. Улей и пчелы
